Переходы - Алекс Ландрагин

захлестывают воспоминания, подстегнутые всевозможными внешними явлениями, звуками и запахами. В следующие дни поток воспоминаний ослабевает и к третьему дню превращается в тонкую струйку. Есть воспоминания, погребенные очень глубоко, они могут всплыть спустя недели, месяцы и даже годы после перехода.

Совершив переход в гостиничном номере Нового Орлеана, я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на свое прежнее тело, тело Фёйя. Он сидел напротив, и жутко было смотреть на его рот, покрытый запекшейся кровью после удаления золотых зубов перед переходом. Серо-голубые глаза моргали — из них робко проглядывала новая душа, понятия не имевшая о том, что произошло. Я совершила покражу, терзалась виной, и это заставило меня действовать без промедления. Я собрала наши пожитки, в том числе деньги и золото, на которые собиралась существовать в новой жизни, и шагнула в коридор, где ждала в волнении матушка. Едва я вышла, она прижала меня к себе и разрыдалась. Ее вид, ее прикосновения вызвали целую бурю воспоминаний, столь отчетливых и сильных, что я едва не лишилась чувств. Однако взяла себя в руки и сказала ей, что нужно не плакать, а радоваться: мы свободные люди. Мы обнялись.

По ходу плавания в Марсель я свыклась с новым разумом и телом, радуясь тому, что избавилась и от гнуси, и от морской болезни, к которым привыкла в теле Фёйя. Мне открылось, какой колоссальной властью обладает тело привлекательной молодой женщины. Поскольку мужчин на борту было куда больше, чем женщин, многие из них неустанно преследовали меня своими знаками внимания. Я не раз думала о том, чтобы совершить еще один переход, в тело одного из них, поскольку быть белым мужчиной куда целесообразнее, чем темнокожей женщиной, однако после того, как я вновь оказалась в женском теле, мысль о мужском обличье сделалась мне противна. Было определенное воздаяние в том, чтобы после Фёйя сделаться Жанной. У нее случались приступы меланхолии, в целом же она была человеком сдержанным и невозмутимым. За свою короткую жизнь она немало уже навидалась всевозможных жестокостей и в результате приобрела отстраненность, служившую ей защитной оболочкой. В результате меня в облике Жанны совершенно не трогали расточаемые мне любезности. Мужчины, влюблявшиеся в меня на борту парохода, стали лишь первыми в долгой цепочке тех, кому суждено было безответно любить меня. Сама я знала в жизни единственную любовь — любовь к тебе, Коаху. Большую часть времени я проводила в каюте, ухаживая за матушкой, которая на протяжении всего плавания мучилась тошнотой и сильно тосковала по нашей плантации. Для тех редких случаев, когда я все-таки выходила, я сочла разумным завести себе покровителя, который защищал бы меня от безумств самых пылких поклонников. Для этой цели я выбрала Луи Мейербеера, бизнесмена из Лиона. Человек средних лет, отец семерых детей, был он болтлив, сметлив и неизменно обходителен. Он всегда сидел со мной рядом за обеденным столом и щедро делился полезными советами по поводу того, как мне лучше воспользоваться своей новообретенной свободой. Он считал, что мне следует направиться в Париж — самый, по его словам, изумительный город на свете. Там я смогу развить свои дарования и разумно распорядиться своей красотой, поскольку для привлекательной и талантливой женщины, сказал он, в Париже больше возможностей, чем почти в любом ином месте мира. Слова Луи показались мне убедительными: жившая во мне молодая женщина жаждала светских утех, а поскольку надежду на то, что отыщу тебя, Коаху, или найду способ вернуться на Оаити, я давно утратила, я решила последовать его совету.

Прибыв в Марсель, я обнаружила, что порт все такой же мерзостный, как два десятилетия назад, когда я оказалась здесь в облике Жубера. Через несколько дней после прибытия в Марсель мы, по-прежнему пользуясь покровительством Луи, отправились другим пароходом вверх по реке в Лион. Там мы распрощались с Луи и пересели на дилижанс до Парижа — все путешествие длилось около недели. Я купила билеты на места в салоне, но некоторые наши спутники отказались ехать с нами в такой непосредственной близи, в итоге мы с матушкой вынуждены были пересесть наверх и путешествовать рядом с кучером. Куда бы я ни пошла, я становилась предметом любопытства. Одним своим цветом кожи, в совокупности со свободой, я могла собрать целую толпу, поскольку рабство в королевстве пока не отменили.

И в Париже все пошло так же: я могла ввергнуть в молчание целую комнату, просто в нее войдя. Париж, в который мы попали, был не нынешним городом с широкими бульварами, железнодорожными вокзалами и газовым освещением, а местом темным, сырым, готическим. То был старый Париж, Париж последнего короля Франции, Париж менее надменный, где бедные жили над богатыми, на всех углах толпились босоногие дети, по улицам бегали крысы, а по кривым переулкам речушками текли помои. Ночным освещением служили свечи, а также звезды и луна над головой. Нищета выставляла себя напоказ, роскошь скрывалась за высокими стенами hotels particuliers. Стоило пройти дождю, улицы заливало, и парижане перемещались в аркады, где глазели на магазинные витрины. По воскресеньям после церковных служб люди собирались по всему городу в кучки, пели и танцевали под гитару. Мне в такие минуты делалось тепло на душе, ибо я вспоминала, как на плантации Дезире мои соплеменники воскресным днем собирались послушать игру на банджо, пели, танцевали под собственные песни, — и я ощущала с ними связь, даже на таком огромном расстоянии.

Была я красавицей шестнадцати лет, и меня тут же начали осаждать мужчины. Самые одаренные среди них — честолюбивые мечтатели и махинаторы, профессионалы и любители изменять мироустройство, пожиратели слов и идей — выросли на легендах о наполеоновских приключениях, а в зрелости оказались членами общества, в котором на новаторов смотрели косо. Ностальгия по имперской славе вызвала, в частности, моду на темнокожих красоток. Жениться на мне никто не стремился, однако меня считали идеальной любовницей, общей для всех. Мои поклонники помогли нам с матушкой обосноваться в респектабельном пансионе, оплачивали мои посещения портних, галантерейщиц и сапожников, равно как и уроки пения, актерского мастерства и хороших манер. Во всем я добилась успехов, кроме одного: так и не освоила ни чтение, ни письмо. Эти навыки не перешли из одного тела в другое. Сколько я ни билась, плясавшие на листе бумаги черные значки отказывались замирать, дабы раскрыть мне свое содержание.

Когда через четыре года после приезда в Париж я познакомилась с Шарлем, оба мы находились в расцвете своей славы. Я вела праздно-роскошную жизнь в качестве любовницы Гаспара Турнашона,