Без права на подвиг (СИ) - Респов Андрей

Наконец, гауптман остановился и пристально взглянув на меня. Видимо, полагая, что я должен сейчас начать оправдываться и визжать, вымаливая пощаду. А ещё обязательно признаться, что являюсь специально засланным разведчиком и готов на всё ради сохранения жизни.

Что ж, герр Кригер. Попробую немного поломать стереотип и удивить вас. Тем более что если бы всё, что вы мне тут про меня наплели было подтверждено неопровержимыми фактами, то я бы не отделался всего лишь побоями. Пусть и чрезвычайно чувствительными. Я тебе зачем-то нужен, гауптман, раз ты снизошёл до подобной возни с простым красноармейцем.

— Господин гауптман, если вы, как представитель великого Рейха, считаете меня виновным, я не должен спорить. Возможно, вы во многом правы. Я виновен в том, что не проявил достаточной бдительности и не распознал замаскированных врагов Германии и фюрера среди тех пленных, что были со мной на этапе. Иначе я бы обязательно доложил господину Вайде или его подчинённым о наличии в вагоне коммунистов, красных командиров и евреев. Моя вина в том, что я слишком доверчив и сострадателен. К тому же моё физическое состояние довольно плачевно. Что сказывается и на умственных способностях. Что же по поводу мародёрства: я полностью признаю свою вину в том, что выменивал одежду с умерших на продукты питания у поляков, забирая себе часть обмундирования. Мне повезло снять с трупов несколько золотых вещей, которые я выменял на воду для себя и своих товарищей. Если мне будет позволено, я готов заявить, что придерживаюсь правил солдатской чести и взаимопомощи. Вам, как настоящему офицеру вермахта, это должно быть понятно, — на свой страх и риск я добавил немного патетики в свой. Подбирать ключики к этому зубру стоило осторожно. Вон как он быстро свёл на нет все мои прежние потуги многократного лизания задницы Германии и Рейху, — к тому же, — я постарался добавить в голос побольше отчаяния и эмоций, — я всегда желал и хочу выжить любой ценой! Быть на стороне победителей — самое рациональное в моём положении. Хватит совершать глупые ошибки!

От моей неожиданной эскапады у Кригера невольно дрогнули веки. Но лицо сохранило бесстрастную маску.

— Тэлычко, что за чушь вы несёте?

— Никак нет, господин гауптман. Это не чушь! Я давно понял, что эту войну Советам не выиграть. И только природная трусость, да ещё ранение на фронте мешали мне сделаться перебежчиком. Судьба сама за меня всё решила. Счастливый случай привёл к тому, что я не погиб от пули или осколка, а попал в плен, где и решил приложить все старания для того, чтобы служить великой Германии! Эту мою инициативу, возможно, и приняли за попытку втереться в доверие. Но в рассказе о себе я не солгал ни слова. Может, немного приукрасил. Но это лишь от искреннего желания быть полезным.

— Но почему бы тогда попросту не пойти в добровольные помощники? — похоже, мне немного удалось сбить гауптмана с первоначального настроя, втягивая его в спор.

Смешно сказал «спор». Один спорщик сидит за столом в чистенькой форме и надраенных до зеркального блеска сапогах, благоухающий одеколоном и коньяком. Другой же висит на верёвке в мокрой изорванной гимнастёрке и разодранных штанах, сверкая лилово-синими боками и, не смотря на старания охранников, распространяет ядрёные запахи вокзального бомжа.

— Вы будете смеяться, господин гауптман, но я порядочный человек. В полицаи дорога преступникам и люмпенам, людям, обозлённым на большевиков, стремящимся к мелкой власти над униженными и реализующими свои потаённые пороки в издевательствах над беззащитными. Я же считаю, грош цена таким «добровольным помощникам» Рейха. Все они быдло и расходный материал. И подлежат уничтожению так же, как евреи, цыгане и коммунисты. Конечно, после того как полностью отслужат свой ресурс. Но пока вам с ними по пути. Я же — человек образованный, знающий язык и думающий, думающий прежде всего о будущем вот этой страны, что совсем скоро перестанет называться СССР. Я лишён иллюзий того, что когда-нибудь смогу хоть немного приблизиться к статусу гражданина великой Германии, которая в скором времени будет простирать своё просвещённое влияние и власть на земли от Атлантического до Тихого океана. Но я постараюсь приложить все возможные усилия, чтобы быть полезным.

— Тэлычко, а вы…необычный экземпляр, — улыбка Кригера напоминала волчий оскал, — такое впечатление, что твои инструкторы из НКВД готовили тебя, используя речи нашего министра пропаганды.

— Господин гауптман, я не…

— Ладно, Пэтэр, не будем повторяться. Я позову Гельмута на полчаса, а сам пойду выпью кофе. Потом мы снова поговорим, — Кригер встал из-за стола, захлопывая папку с бумагами.

— Мне жаль, господин гауптман, что вы мне не верите. И чей-то злостный оговор лишит вас, возможно, одного из преданнейших людей, — мне удалось даже немного взрыднуть голосом в конце фразы. Играть, так уж играть до конца.

Дверь за гауптманом закрылась не сразу, впустив лысого абверовского палача, нёсшего в руках небольшую оббитую кожей дубинку с петлёй на рукоятке. Я и не заметил, как он выходил.

Дальнейшие события я уже воспринимал урывками. Лысый бил молча, со знанием дела, не отлынивая и не давая мне ни отдышаться, ни откашляться. Я не мазохист и не ортодоксальный патриот, но то, что этот гад вытворял со своей дубинкой, уже через пять минут вызвало у меня настойчивую мысль покаяться во всех грехах. Реальных и нереальных. А также помянуть всеми знакомыми мне цензурными и нецензурными словами поимённо анавров, Хранителей, руководство Советского Союза и Германии, Папу Римского и чёрта лысого, то есть абверовского ката по имени Гельмут.

Оглушённый всем букетом ощущений, что подарило мне виртуозное искусство Гельмута, всё чаще «пробивавшее» болевой фильтр аватара, я, наконец, не выдержал и поспешил нырнуть в состояние глубокого погружения в подсознание. Удалось это с невероятным трудом, так как Гельмут почти не делал пауз, а я мог только выть и материться, материться и биться рыбой на кукане, закусив губы до крови и брызжа розовой слюной. Гельмут что-то спрашивал, а я отвечал. Последней связанной мыслью было твёрдое желание не забыть при случае грохнуть Гельмута каким-нибудь особым извращённым способом. Например, утопить в том же нужнике, но живым.

— Ты не перестарался, Гельмут?

— Нет, герр гауптман, кости целы. А кровоподтёки и ссадины заживают на этих скотах, как на собаках. Этот попался крепкий. Почти не кричал. Сейчас приведу его в чувство.

— Что с опросным листом, Гельмут?

— У вас на столе, герр гауптман. Шольц все его ответы подробно записал.

Блин, тут ещё и какой-то Шольц был, оказывается. Совсем ничего не помню. Интересно, чего я тут наболтал?

Бодрящий душ из ледяной воды, чуть отдающей керосином, позволил мне вынырнуть из расплавленного небытия медитации. И я немедленно ощутил, как остро ноют мышцы и суставы — все вместе и каждый в отдельности. Даже думать об этом было больно. Интересно, что бы я ощутил, если не защита аватара? Боясь пошевелиться, с трудом разлепил веки.

Лысый палач снова отсутствовал. Гауптман курил, молча поглядывая на меня и выпуская дым в оконце, забранное решёткой.

— Ну что, Тэлычко, ты понял, что служба великой Германии требует испытаний и терпения?

— Так точно, — едва ворочая двумя варениками, в которые превратились мои губы, — пролепетал я, — а ещё — дисциплины, герр гауптман. Я всё понимаю.

— Отлично, Пэтэр, я рад, что не ошибся в тебе. Ты неплохо держался, солдат. Но я люблю всё делать последовательно, — он взял в руки лист бумаги, на котором на машинке был отпечатан какой-то текст, — это приказ о твоей казни, как участника в подготовке группового побега, в результате которого погибли немецкие военнослужащие. На нём нет даты, но лагерфюрер его уже подписал. Я положу его в твоё личное дело, Тэлычко, а папка будет храниться в моём сейфе. Помни об этом! Ты всегда должен хорошенько помнить, что сегодня ты приговорён к повешению. И вставая утром, и ложась вечером, ты всегда должен думать об этом приказе, Тэлычко. В любой момент этот приговор будет приведён в исполнение. Тебе понятно?