Я никогда не была спокойна - Амедео Ла Маттина

Ни до, ни после этого между нами не было минут такой личной близости, но в тот момент нас обоих очень беспокоило то, что ждало нас впереди…[395]

Рядом с Ильичом сидит верная Крупская. Анжелике подумалось: как же она постарела, какая она измученная… С ней Балабанова никогда особенно не дружила. Даже в швейцарской ссылке они виделись только на политических собраниях. Анжелика всегда считала, что Крупская слишком послушна воле мужа, она довольствуется ролью жены и исполнительницы политических директив. Они по-разному смотрели на роль женщины, секс и свободную любовь. Впрочем, Надежда относится ко всему этому так же, как Ильич, который в этих вопросах не более чем «скучный аскет», как он сам охарактеризовал себя в одной долгой беседе с Кларой Цеткин осенью 1920 года[396].

Клара тоже в конце концов всегда соглашается с Лениным, а вот Анжелика – гораздо более «современная», свободомыслящая. Она не разделяет чуть ли не монашескую позицию вождя, критиковавшего немецких социалисток за разговоры на вечерних собраниях: они много говорили о сексуальной свободе и альтернативных формах брака.

Сейчас, – объясняет Ильич Кларе Цеткин, – есть проблемы более насущные, чем маорийские формы брака или кровосмешение в древние времена. Они считают, что их главный долг – просвещать пролетариев на эти темы… Самая популярная работа сейчас – это памфлет одной молодой венской соратницы, посвященный сексуальной проблеме. Как печально! <…> Расширение фрейдистских гипотез кажется «умным», даже научным, но это невежественная простота. Это мода сегодняшнего дня. Я с недоверием отношусь к сексуальным теориям, изложенным в статьях, эссе, памфлетах, которые в конечном счете пышно разрастаются на грязной почве буржуазного общества. <…> Мне кажется, что эти процветающие сексуальные теории, в большинстве своем гипотетические, а часто и необоснованные, возникают из личной потребности оправдать перед буржуазной моралью личные аномалии или проблемы в сексуальной жизни и добиться толерантности[397].

Все, даже сексуальная энергия, по мнению Ленина, должно быть направлено на революцию, которая требует «сосредоточенности». Революция «не может мириться с разнузданным состоянием, свойственным героям и героиням Д’Аннунцио»: «Несдержанность в половой жизни буржуазна, она признак разложения. Пролетариат не нуждается в опьянении, которое оглушало бы его или возбуждало»[398].

Этой безапелляционной позицией Ленин показывает, насколько он далек от западной культуры, в которой тогда появлялись новые идеи, а более передовые левые их воспринимали. Он – человек одного плана, исключительно политического. Во время встречи с Горьким Балабанова получает еще одно доказательство этой ограниченности. Ленин спрашивает ее, читала ли она книгу Барбюса «Огонь». Балабанова кивает, и Владимир Ильич говорит, что его поразила сцена, в которой немец и француз обнимаются и вместе мечтают о том, как они будут жить, когда в мире больше не будет границ и частной собственности. «Вы видите, как повсюду проникают наши идеи?»[399] Из всего того, что описывает Барбюс, Ленина интересует только то, что может вписаться в его политическую стратегию; а ведь он упускает из виду оригинальность книги, которая пользуется большим издательским успехом именно потому, что в ней впервые говорится о «страданиях, конфликтах, душевных и телесных муках, причиняемых войной»[400].

Что это, культурное невежество? По мнению Балабановой, дело не в этом: революционеры ленинского поколения находят ответы на все вопросы в социальном и экономическом ходе событий. Все остальные вопросы – мелкобуржуазные. К тому же правительственные обязанности не оставляют времени ни на что другое. Но в октябрьский день 1918 года им есть о чем поговорить.

Ленин забрасывает Анжелику вопросами о политической ситуации в Европе, о шансах на революцию в Германии. Балабанова искренна, она реально смотрит на вещи, она не верит, что это может произойти. По правде говоря, и Ульянов не особо в это верит, а если и надеется, то держит надежду в себе, ничего не говорит секретарю Циммервальда: самое насущное и осуществимое для него – расширить влияние Москвы на европейское рабочее движение, отобрать его у реформистов и использовать через лояльные и военизированные партии как инструмент давления на буржуазные правительства. Анжелика удивлена тому, что Ульянов придает чрезмерное значение роли революционных фракций в Европе. Только в Италии большинство членов ИСП поддерживают большевиков, а в Германии на максималистских позициях стоит небольшая изолированная спартакистская группа Либкнехта и Люксембург.

Все утро уходит на обсуждение этих вопросов. Ни слова о покушении и Каплан. Когда приезжает машина, чтобы отвезти Анжелику в Москву, Ленин просит ее остаться на ужин. Стоит необычайно мягкая погода. Они обедают на веранде втроем, вместе с крестьянскими детьми и двумя кошками, которых супруги Ульяновы все время гладят. На стол ставят немного хлеба и сыра, маленький кусочек мяса, стакан чая и несколько кусков сахара.

«Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку. – Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него[401] в условиях голода, который переживает страна. Анжелика привезла ему сыр, а еще «любимую плитку шоколада»[402] – подарки от шведских товарищей. Ильич хочет, чтобы Балабанова отдала все это товарищам в Москве, но в конце концов принимает подарок: Балабанова обещает ему, что другая половина достанется одной из многочисленных столичных бедных семей.

О Доре Каплан не говорят. Не упоминается и о репрессиях ЧК. Ленин недооценивает состояние своего здоровья. «Как видите, – говорит он, указывая на свою руку, – я еще не могу надеть пиджак, но это пройдет…» Он хочет продолжить разговор о политике. Они долго говорят об Италии, о местности, которую Анжелика сейчас считает наиболее благополучной. Она хочет ненадолго вернуться туда, проехав через Германию и Швейцарию. Это хорошая возможность лучше узнать политическую ситуацию в этих странах и возобновить прямые контакты с пробольшевистскими движениями. Ульянов против: он хочет, чтобы она продолжала руководить Циммервальдским движением из Стокгольма, или, если она больше не хочет оставаться в шведской столице, – из Москвы.

Такова смягченная версия, которую Балабанова излагает в своих мемуарах. Однако скорее всего, Ленин просил ее продолжать финансировать связанные с Москвой западные партии и лично ездить в Швейцарию для передачи денег итальянским максималистам.

Когда они прощаются, Балабанова не может удержаться и спрашивает его о Доре Каплан, о ее судьбе, о смертном приговоре.

У меня сложилось впечатление, что и он тоже испытывает чувство тревоги и ему предстоит разрешить тот же конфликт. Его ответ был довольно уклончивым: «Не знаю, это не мне решать… поговорите об этом с товарищем Каменевым…».