Пятое время года - Ксения Михайловна Велембовская

Перегнувшись через спинку сиденья, Танечка проводила серьезным взглядом построенный Казаковым величавый трехэтажный дом с портиком из колонн, уселась и в большой задумчивости расправила сарафанчик на коленях.

— Он вместе с дедушкой Леней брал Берлин?

— Кто, дружочек? О ком ты спрашиваешь?

— Ну ты же говоришь, что он был очень храбрым, этот генерал…

Маленькая расстроилась: неужели она опять сказала что-то невподад? — и недогадливая бабушка, прослезившись от умиления, мысленно обругала себя старой дурой.

— Я не знаю, Танечка, воевал ли когда-нибудь Еропкин. Должно быть. Он проявил храбрость и героизм в мирное время. Вернее, дело было так. Однажды в Москву пришла беда, разразилась эпидемия чумы. Это такая страшная болезнь, очень заразная…

— Как свинка?

— Нет, гораздо страшнее. В Средние века от чумы умирали сотни тысяч людей в разных странах. Все безумно боялись чумы. И в Москве в то время тоже было страшно-престрашно. Богатые люди садились в кареты, в повозки и уезжали, чтобы спрятаться в своих загородных поместьях. Уехал и начальник города Салтыков. Правильнее будет сказать: струсил и сбежал. Бросил москвичей на произвол судьбы. А Петр Дмитриевич Еропкин не испугался. Взял на себя руководство городом и быстро навел порядок. Организовал карантины, спас жизнь многим людям. Это и есть героизм. Ведь и солдаты на фронте сражаются ради спасения других людей — своих соотечественников.

— А если бы он тоже испугался? Тогда бы все умерли и не было Москвы?

Судя по загоревшимся глазкам, любительницу обсуждать фантастические варианты развития событий очень вдохновила идея полного вымирания москвичей. Маленькие не боятся ни чумы, ни смерти. Бабушки предпочитают темы более оптимистические.

— И еще, дружочек, про Еропкина рассказывают, что он был человеком очень гордым и независимым. Как-то раз в Москву из Петербурга — так раньше назывался Ленинград — пожаловала императрица Екатерина Вторая. Еропкина к тому времени уже назначили градоначальником, и он давал обед в ее честь. Обед получился замечательный! По-московски хлебосольный, богатый! Государыня осталась очень довольна. Она, конечно, догадалась, что хозяин истратил много-много денег и предложила ему возместить расходы. Петр Дмитриевич страшно обиделся, поклонился императрице и сказал: извините, ваше величество, но мы, москвичи, люди не бедные.

— Я не поняла, императрица хотела отдать ему деньги за обед? Но ведь она пришла к нему в гости.

— Ты все отлично поняла. Умница!

Длинный троллейбус неуклюже разворачивался в сторону Гоголевского бульвара. Загремели штанги по проводам, посыпались искры, застучал мотор под сиденьем. К счастью, обошлось.

— Это бассейн «Москва»? Мы с папой тоже ходим в бассейн. Он учит меня плавать, а ты, когда была маленькая, любила ходить в бассейн?

— По-моему, в Москве тогда не было бассейнов. Во всяком случае, я не помню.

— А что же здесь было? Дремучий лес?

Очевидно, в белокурой головке все перепуталось — и дремучие леса, окружавшие деревянный кремль при Юрии Долгоруком, и времена бабушкиного детства, когда для девочки, живущей в центре города, настоящий лес уже казался экзотикой.

— Когда мне было столько лет, сколько тебе, на том самом месте, где сейчас бассейн, стояла громадная церковь. Храм Христа Спасителя. Его построили в честь победы над Наполеоном.

— Про Наполеона я знаю! Мне рассказывал папа. — Вскинув носик-кнопочку с таким гордым видом, как будто знает о Наполеоне все-все-все, Танечка немножко повоображала и доверительно зашептала на ухо: — Только я постеснялась спросить папу, Наполеона так назвали в честь торта, или наоборот?

— Думаю, наоборот. Говорят, Наполеон очень любил пирожные. Существует даже такая версия, что именно страсть к пирожным и погубила его, когда он жил в заточении на острове Святой Елены.

— Расскажи-расскажи!

— Вечерком, дружочек. Мы с тобой уже почти приехали.

Дома стареют куда медленнее, чем люди. Правда, их и строили с таким расчетом, чтобы они выглядели солидными, серьезными, внушающими уважение. Вот он и не стареет, старый милый дом! До слез родной. Только окна на третьем этаже — с желтым тюлем, кастрюльками, банками и столетником, — уже совсем чужие. Через приоткрытую раму в гостиной виднелись трехрожковая люстра, из тех, что висели во всех Черемушках в начале шестидесятых, и кусочек лепного потолка.

Танечка поводила глазками по окнам рядовой московской коммуналки и, не желая верить, что за ними нет ни «милой детской», ни «будуара Эммы Теодоровны», решительно потянула за рукав:

— У меня такое ощущение, что внутри намного лучше. Пойдем скорее, посмотрим!

— Нет, голубчик. Неловко заходить в гости к чужим людям.

— Пожалуйста!

— Нет-нет!.. Может быть, как-нибудь в другой раз. Пошли лучше в садик. В этом садике я катала в коляске сначала твою маму, потом тетю Женю.

Молоденькие трепетные рябинки превратились в усталые деревья с тяжелыми, морщинистыми стволами. Вместо пестрых георгин на круглой клумбе чахли ситцевые петуньи и отцветшие анютины глазки… Песочная пыль. Запустение и грусть. Зато появились беседка со скамеечкой — для стареньких — и металлические качели — для маленьких.

Отдохнули, накачались до розовых щечек и поплелись через душный каменный двор в переулок. По переулку, подгоняемые озорным летним ветерком, взявшись за руки, весело зашагали вверх, к улице Горького, в кафе-мороженое.

— Бабушка Нина, подожди! Мы забыли попрощаться с ним! — Танечка оглянулась и помахала ручкой. — До свидания, старый дом!

Часть вторая

Глава первая

1

Метель, начавшаяся в центре, долетев до пролетарской окраины, утратила всю свою поэтичность. Облепленный снегом народ штурмовал автобусы, платформа превратилась в черное месиво, а ступеньки моста сделались скользкими и ненадежными. Путешествие зимой, в темноте, по длинному, скользкому мосту над железнодорожными путями, построенному еще при царе-косаре, внушало необъяснимый страх, не сравнимый даже с тем, который охватывал в вечерней электричке, когда в нее вваливалась компания пьяных парней, или на тропинке через пустырь, у двери в мрачный, непредсказуемый подъезд обшарпанной девятиэтажки…

Да уж! Подъездик существенно отличался от увиденного утром — просторного, с цветами, ковриками и консьержкой подъезда престижного дома Швырковой Анжелы.

В жилище на последнем этаже пахло тоже несколько иначе, чем в Анжелкиных апартаментах: не свежемолотым кофе и дорогим парфюмом, а фирменным блюдом тети Жени — сгоревшей курицей. Горе-кулинарка носилась из кухни в комнату, роняя на пол ножи и вилки, и причиной сего марафона могло быть лишь одно весьма прискорбное обстоятельство: с минуты на минуту припожалует возлюбленный.

— Танюх, ты где пропала? Раздевайся быстрей! Спасай, подруга! У меня курица горит, зараза, а мне еще марафет надо навести!

Кухня напоминала Куликово поле после битвы с полчищами Мамая. От