Вокруг трона - Казимир Валишевский

Вильбоа, дю Боскэ, Дюваль, являющиеся при дворе Екатерины в первые годы царствования – все они не более чем остатки предыдущей эпохи. Они играли довольно тусклую роль и быстро исчезали, не оставив по себе следа. Преемники их тоже ничем не прославили своего имени. Это Клерк, или ле Клерк, уроженец Франш-Контэ, бывший сначала домашним врачом при герцоге Орлеанском в Виллер-Котрэ, в 1759 г. перешедший на службу к гетману Разумовскому, а в 1769 г. сделавшийся сначала лейб-медиком великого князя Павла, а потом директором кадетского корпуса и начальником Павловской больницы в Москве. Но он не прижился на своей новой родине и, составив себе состояние, вернулся во Францию, где получил от Людовика XVI дворянство.

Лионец Патрен, порядочный литератор, довольно прибыльно эксплуатировал с 1780—1787 г. Сибирь, не навлекая на себя, подобно аббату Шапп, гнева Екатерины. Но немецкий географ Паллас относился к нему с завистью и недружелюбно. Сегюр упоминает в своих записках еще об одном путешественнике, носившем прославившуюся впоследствии фамилию Лессепс: о Жане де Лессепсе, дяде знаменитого строителя Суэцкого канала. Он был семнадцати лет назначен на пост кронштадского консула, а в 1782 отправился в кругосветное плавание с Лаперузом. По счастью для него, его высадили в Камчатке с депешами, которые он доставил в 1788 г. в Петербург, «усердный, неутомимый, и мечтавший только о том, чтоб снова отправиться в путь».

Некто Виридэ, называвший себя Женевским гражданином, но, вероятно, уроженец Парижа, стал издавать с 1786 г. в Петербурге первый французский журнал: Mercure de Russie. В этом журнале всего есть понемногу, кроме знания и ума; стихи, например вроде следующих, сочиненных в 1778 г. на возвращение Екатерины из ее крымского путешествия:

Pis comm’ je n’savons pas feindre,J’ conviendrions bonnementQu’al’ a su se faire craindreA ces porteux de turbans;I l’y parlerions de guerreEt d’ces braves généraux,Qui d’sus l’eau comme sur terreOnt fait tant d’exploits nouveaux.[100]

Это называется: «Песнь рыбных торговок на возвращение Ее Величества».

Сотрудником Виридэ по изданию Mercure был некто шевалье де ла Траверс. Дух журнала, само собой разумеется, был чисто консервативный, и направление это становилось все ярче, по мере развития революции. Тогда в Mercure появляются «Стансы к свободе», очевидно рассчитанные на то, чтобы служить французами, проживающим в России предупреждением против опасных заблуждений:

La liberté qui vous tourne la têteEst selon vous un très grand bien.Ah! pardonnez, je n’en crois rien;J’aime le calme et j’ai vu la tempête.[101]

Екатерина в это время очень ценила спокойствие, и ей не приходилось разбирать, каким способом воспевали его благодеяния.

Из французских литераторов она принимала всех, какие попадались, вылавливая обломки из великого литературного водоворота, породившего революцию. Она приютила даже самого Авраама Шомье, хотя знала, как он ненавистен энциклопедистам и как его отделал сам Вольтер. Она разрешила ему сделаться учителем в Москве, где он и умер в 1790 г. Даже, по его ходатайству – и уже это одно может восстановить репутацию бедного перебежчика – был издан указ, полагающий конец одному из позоров России: обычаю бросать тела нищих в общую яму. Шомье возмущался этим обычаем, и Екатерина приказала погребать умерших более приличным образом. Подданные императрицы, вельможи обеих столиц, были не разборчивее государыни. Казанова встретил за столом графа Чернышева лакея-француза, привезенного им самим в Петербург и прогнанного за дурное поведение. Этот лакей превратился в наставника. На освободившуюся должность президента Академии Художеств выставил свою кандидатуру повар; он ссылался на то, что поваренок, бывший у него в учении, сделался преподавателем языков в доме графа Шереметева. Поваров, кондитеров, парикмахеров-французов не перечесть в этой стране, где было столько богатых людей, и где платили такое большое жалованье.

В 1780 г. фаворит Ланской выписал себе через Гримма из Парижа известного нам кондитера Бабю.

Не забудем также актеров и актрис. Мадемуазель Хюсс, переманенную графом Марковым из Comédie française, – где Гримм упрекал ее в том, что она слишком слушается советов мадемуазель Клэрон и составляет вместе с ней заговор, «чтоб вторично погубить вкус к настоящей декламации, пробужденный Бароном и мадемуазель Лекуврёр» – на берегах Невы ждал целый ряд триумфов всякого рода. По соседству со столицей, в Павловске, одна из улиц – Пиков переулок — до сих пор служит воспоминанием об имени актера, прославившегося вдвойне, как сочинитель и исполнитель прелестного балета, в котором он танцевал соло 28 апреля 1791 г. на знаменитом балу в Таврическом дворце, данном самым расточительным из князей в честь самой славной из императриц.

Иногда этих смелых искателей счастья ждало разочарование. Лафосс, знаменитый гиппограф, состоявший ветеринаром при королевских конюшнях до тех пор, пока не сделался революционером, поссорившись в 1777 г. со штатом христианнейшего короля, в 1780 г. очутился в Петербурге, как раз кстати, чтоб лечить великолепную лошадь Потемкина, дар императора Иосифа. Лошадь он вылечил, но платы за труды не получил; он стал настаивать и в конце концов мог счесть за счастье, что благополучно добрался до границы.

Любезная и лично доброжелательная к людям всякого рода профессиональных знаний, Екатерина радовалась, что могла в 1782 году предложить гостеприимство Бюффону. Она приняла его, как «сына знаменитого человека, т. е. без церемоний», по ее словам в письме к Гримму, и спешила показать ему бюст отца в галерее Царского Села. Но в отношении многих более или менее знатных иностранцев, происхождения более или менее достоверного, французские фамилии которых звучали в столице, где эти господа иногда компрометировали себя, императрица оказывалась более суровой. В 1765 г. она писала мадам Жофрен:

«Здесь нашли, что г. Конфлан умен и имеет положительный талант к военному делу, что он пьет слишком много пунша, лжет часто и обманывает отца – говорят, почтенного человека; – что он ветрен; но что, исправившись от всех этих мелких недостатков, он справедливо мог бы заслужить название одной из надежд Франции, само собой разумеется, на военном поприще. Если его отправить послом в Польшу, он усовершенствуется и ответит мне на похвалы, которые я воздаю ему, такими же, потому что уж так заведено между всеми вашими, живущими здесь, чтоб говорить и выслушивать обо мне всякие гадости».

Надо помнить, что 1765 г. был началом великого царствования, и пропаганда Вольтера с его приятелями еще не успела принести плодов. Впрочем, популярность, которой северная Семирамида стала скоро пользоваться в Париже, часто постигали кризисы, и Екатерина всегда оказывалась к ним очень чувствительной. Распространившиеся там в 1783 и 1789 гг. тревожные слухи о ее болезни привели ее в полное отчаяние. Говорили, что у нее рак, в этот слух показался ей обиднее всякого оскорбления. Она не могла простить Фридриху, что он поверил или сделал вид, что поверил слуху. Оказалось, что дело шло об одной из придворных дам Екатерины, которая несколько раз письменно обращалась за советом к знаменитому хирургу Луи.[102] Она послала ему подробное описание своей болезни, и этот документ неизвестно каким путем, стал ходить по рукам. В нем, как будто, чувствовались английские обороты речи, и их сейчас приписали лейб-медику императрицы Роджерсону. В характеристике особы, о которой говорилось в письме, значилось, что она вдова и часто у нее были галантные похождения. Этого было достаточно для сплетников, чтобы увидать в пациентке Луи вдову Петра III. Но также этого было достаточно, чтоб французов, появлявшихся на берегах Невы, встречали далеко не так любезно, как прежде, и раздражение отражалось в «граматках», отправляемых к парижскому корреспонденту. «Скажите пожалуйста, – это писалось в декабре 1783 г., – зачем вам понадобилось посылать нам глупых людей? Здесь есть с полдюжины таких, каких вы могли бы удержать там, где они были, и никто бы от этого ничего не потерял... Ну, какая была надобность напускать на нас некоего графа Карамана, однорукого экономиста, чтоб увеличить все муки сердца и ума обер-камергера – нерешительность, ревматизм и т. д. Вы будете причиной смерти этого человека, а если г. Караман захочет, он заключит его в пузырь в среди белого дня пустит по воздуху над нашими головами».

Изобретение аэростатов производило в это время фурор в северной столице; но Екатерина отнеслась к нему прямо враждебно и до такой степени, что через некоторое время запретила опыты с воздушными шарами, считая их бесполезными и опасными. Но желание летать по воздуху – не тот упрек, который ей чаще приходилось делать землякам графа Карамана. В 1784 г. некто граф де Вернёйль, экс-поручик кавалерийского полка ла Марши, экс-кавалер ордена св. Лазаря – он был лишен его – стал появляться в самых блестящих кругах Петербурга. У него были изящные манеры; он приятно пел, аккомпанируя себе на клавесине, и имел вид богатого человека. Но вот через несколько месяцев исчезновение в одном доме серебряных приборов, а в другом драгоценных табакерок из плохо запертой витрины заставило открыть, с кем имели дело. Вора арестовали и отослали в Версаль, откуда Людовик XVI ответил, что он предаст виновного правосудию той страны, где он опозорил свое отечество. Но тем временем де Вернёйль успел скрыться. Прибыв без паспорта на границу империи, он там так буянил, что местный начальник приказал посадить его в кибитку и отвезти на первую германскую станцию. Курьер с приказом об аресте прибыл тремя часами позднее. На следующий год другой кавалер ордена св. Лазаря, выдававший себя за графа де Бюсси, приехал в Варшаву, где рассказывал, что женат на княжне Радзивилл. И в конце концов он оказался авантюристом, бежавшим из Копенгагенской тюрьмы, после мошеннической жизни в Польше и Швеции. Затем следует один маркиз д’Арши, родственник герцогов де Гинь и де Гистель; молодой дворянин, именовавшийся виконтом де Кромар и носивший мундир жандарма, «не будучи в состоянии доказать своего права ни на титул, ни на мундир; некий господин Добрэ, бывший адвокат в Меце. Всех их выпроваживали за границу по причинам, объяснения которых граф Сегюр, недавно приехавший в Петербург, предпочитал не спрашивать. Он писал графу де Вержен: „По моим принципам и вашим, милостивый государь, мы не можем приникать никакого участия во французах, относящихся с таким неуважением к законам чести и характеру своей нации“.