Наедине с осенью (сборник) - Константин Паустовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы вышли из машины, сели на камни, долго слушали звуки ночи. Неожиданно Луговской спросил:
– Помнишь медвежонка плюшевого?
– Помню. А что?..
– Да так… Пустяки…
Он надолго замолчал. А через несколько дней он прочел мне замечательное свое стихотворение:
Девочке медведя подарили,Он уселся, плюшевый, большой,Чуть покрытый магазинной пылью,Важный зверь с полночною душой.
Я слушал лаконичные строфы этих стихов, и в них дышала туманом, ветрами, сырой корой, кремнистым запахом осыпей и чуть железистых кустарников вся та ночь, о которой я только что писал.
В этих стихах плюшевый медвежонок все же уходит в новогоднюю ночь от людей, от их тепла, от своей хозяйки – маленькой девочки. Уходит, «очень тихий, очень благодарный, ножками тупыми топоча».
Сосны зверю поклонились сами,Все ущелье начало гудеть:Поводя стеклянными глазами,В горы шел коричневый медведь.
И тогда ему промолвил словоОблетевший, многодумный бук:«Доброй полночи, медведь! Здорово!Ты куда идешь-шагаешь, друг?»
И медвежонок отвечает:
«Я шагаю ночью на веселье,Что идет у медведей в горах,Новый год справляет новоселье,Чатыр-Даг в снегу и облаках».
Я не буду приводить здесь целиком эти печальные стихи. Но еще тогда, при первом чтении, мне бросилось в глаза сходство этих стихов с рассказом Луговского о сухом листике клена. И тут и там Луговской, как некий мудрый и добрый Гулливер, согревал своей душевной теплотой, как своим дыханием, все живое.
Он был добр. Он был расположен к простым людям и простодушным зверям.
Из этой доброты и желания счастливых дней, счастливых месяцев и целых счастливых столетий, из желания, чтобы истинное счастье навсегда поселилось на нашей земле, и родилась его поэзия.
Ранней весной 1936 года мы ехали с Луговским из Ялты в Севастополь. Сумерки застали нас около Байдарских ворот.
Впервые я видел Крым не пожелтевшим от зноя, а влажным, прохладным, в сумасшедшей, буйной зелени. Цвели мириады венчиков. Каждый из них был полон слабого терпкого запаха, а все вместе они пахли так сильно, что до Севастополя мы доехали совершенно угоревшие, как сквозь сон.
Когда мы спускались с гор по северному склону, Луговской показал мне на небо, и я увидел в самом зените на немыслимой высоте, должно быть далеко за пределами земной атмосферы, какую-то серебристую рябь и тончайшие белые перья. Они играли пульсирующим нежнейшим светом.
– Это загадочные светящиеся облака, – сказал Луговской. – Они сложены из кристаллов азота и похожи на оперение исполинской птицы. Говорят, что они приносят счастье.
И действительно, эти облака принесли нам счастье. Оно было в ночных огнях Севастополя, в его тонком воздухе, в слабом гуде морских пространств, обнимавших этот город со всех сторон, в толпах молодых моряков, в уютных кофейнях, где цвели на окнах красные цикламены, в полынном воздухе Северной стороны, куда мы ездили поздним вечером на переполненном матросами старом катере.
Матросы вполголоса пели «Варяга». Луговской слушал, потом встал, взялся за поручни, и в голоса матросов неожиданно вошел его бас.
Через минуту Луговской уже покорил себе и вел за собой весь хор:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,Пощады никто не желает.
Пели много. На Северной стороне мы вышли. Луговской сел на старый адмиралтейский якорь, валявшийся на берегу около одинокого пристанского фонаря. В соседнем маленьком доме с настежь распахнутыми окнами, за целым навалом сирени, смеялась девочка.
Луговской тихо запел. Он пел для себя. Это была немудрая песенка-жалоба девушки на своего любимого Джонни:
Одним пороком он страдал –Он сердца женского не знал,Любимой чар не понимал,Не понимал, мой Джонни…
Матросы, высадившиеся вместе с нами с катера, отошли уже довольно далеко. Они услышали голос Луговского и остановились. Потом медленно и осторожно вернулись, сели подальше от нас, чтобы не помешать, прямо на землю, обхватив руками колени. Смех девочки в маленьком доме затих.
Все слушали. Печальный голос Луговского, казалось, один остался в неоглядной приморской темноте и томился, не в силах рассказать о горечи любви, обреченной на вечную муку…
Когда Луговской замолк, матросы встали, поблагодарили его, и один из них довольно громко сказал своим товарищам:
– Какой человек удивительный. Кто же это может быть?
– Похоже, певец, – ответил из темноты неуверенный голос.
– Никакой не певец, а поэт, – возразил ему спокойный хрипловатый голос. – Я на них, на поэтов, всю жизнь удивляюсь. Так иной раз берет за сердце, что всю ночь не уснешь.
– Спасибо, товарищ, – сказал вслед этому голосу Луговской. – Во всяком случае, я всю жизнь стремился быть поэтом.
– Это вам спасибо, – ответил хрипловатый голос. – Я ведь не ошибся. Я чувствую!
Мы возвратились в город на пустом катере. Шипела под винтом вода. На рейде заунывно гудел бакен – с моря подходила волна. Потом мы долго бродили по Севастополю, зашли на вокзал и пили вино в полутемном вокзальном ресторане. На перроне шумел молодой листвой старый-престарый, давно нам всем знакомый и любимый тополь. Луговской рассказывал мне о белых радугах над снежными лавинами. Он видел их, когда жил совершенно один в маленькой гостинице у подножья Монблана.
Весь мир, со всеми его чудесами, с его величием, красотой, событиями, его борьбой, скорбью, с его замечательными стихами и цветением всегда небывалых весен, с его любовью и благоуханием девичества, – весь мир носил в себе этот неисчерпаемый, милый, душевный человек, простой, свободный, украшавший собою жизнь людей и ненавидевший ложную мудрость и злобу.
Недаром свою речь на Первом съезде писателей он закончил пушкинским призывом:
Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари,Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума.Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Таруса, февраль 1958
Лавровый венок
На улицах Афин не было тени. Над городом стоял отвесный беломраморный зной.
В скверах цвели ползучие странные цветы без листьев. На их стеблях торчали темно-зеленые мягкие отростки, похожие на хвою. Стоило сжать пальцами такую веточку – и она тотчас лопалась и выпускала мутный холодноватый сок.