Орфей - Николай Полунин

— Вот как? Ну, ничего. Лариса Иванна утешится с Бледным. Глядишь, меня в темном месте отловит. Притиснет к теплой стенке… Постойте, как так — не вернется? Он уж…

— Александр Андреевич Правдивый скончался через двадцать минут после выхода с Территории. Ничем не спровоцированный общий инфаркт.

Я сглотнул. Значит, когда мы говорили о нем… когда я читал его записку — уже. В коридоре продолжала ярко гореть лампочка.

— А это? Не от него? Фу ты, заморочили они мне… Я так и знал, что никакие это не чудеса! Пр-ридурки. Саня, Саня…

— Это от меня пока, — невозмутимо сказал Гордеев. — Точнее, через меня от… но мы успеем об этом. Феномен Правдивого, как и твой, уникален. С ним работали уже три года. Рабочее название — «Светлый Круг». По-моему, что-то литературное, ты, может, вспомнишь, откуда. Состоял феномен в том, что в непосредственном окружении Правдивого у тех, кого он считал близкими людьми, повседневные бытовые проблемы вдруг начинали решаться сами собой. Это не только питания и обслуживания касалось, просто на Территории возможностей проявиться мало. Здоровье, например. С появлением Правдивого в Крольчатнике исчезли болезни и хвори. Простуды, насморки, такого рода. Мигрени. Ты-то при всех своих погружениях ничего не чувствовал на выходе. Потом, сразу после, как вне Крольчатника бывало.

— Погружениях?..

— «Накаты», называешь их ты. Ты думал, это я помогал? Впрочем, ты так не думал… Люди из Сектора… хотя ты этого и не знаешь… в общем, с ним работали очень плотно, пока я не вытащил его на Территорию. Тоже не без помощи одной из здешних контор. У вас теперь много…

Снова — «ваших», «у вас здесь». Кто вы, доктор Зорге? Начхать мне на тебя, кто ты там.

— А началось у Правдивого, между прочим, с глубочайшей личной трагедии. Он потерял всю семью, жену и трех дочек, в Сумгаите. Тогда и… Короче говоря, без Правдивого в Крольчатнике становится туго. Ну, да тебя это не касается.

— Снова вывезете?

— Зачем? Сам уйдешь. Сейчас пока рано. Сейчас тебе уходить отсюда пока не с кем. Подожди.

Говоря, Гордеев уставился невидяще в точку повыше моего правого плеча. Я встал, сходил набрал воды, принес стакан ему.

— Остыньте. В Крольчатнике очень нездоровая атмосфера. На глазах сходят с ума даже инфильтраты. Что это за термин — инфильтрант? То, что сегодня мне показывали во сне — вы или кто еще, — это что, действительно все так и происходило?

— Каждого из них ждет за Воротами неизбежное. Барабанов не мистифицировал тебя, а остальные не подыгрывали ему. Все так и есть.

— Ну да, — сказал я зло. — Вроде как с вашей липовой гибелью. Это-то к чему было разыгрывать, не пойму. Разве что какие-то тут ваши дела, своих за нос водить пытаетесь. А они вас.

Он посмотрел на стакан в своей руке. Вода за прозрачным тонким стеклом вдруг помутнела, пробежала быстрая неясная рябь, и стакан с негромким звуком покрылся трещинами. Донышко отвалилось, полетели осколки. На столик перед Гордеевым упал, стукнув, толстенький цилиндрик льда.

— Красиво, — сказал я, и не пытаясь бороться с вернувшимся ознобом. — Даже в комнате похолодало. Видите, как дрожу?

— Подожди, Игорь…

Он устремился к выходу, я потрогал ледяной кусок, поставил его стоймя среди осколков стекла. Насквозь промерз, и верхний торец горочкой. Хлеб в камень, вино в уксус. Пятью хлебами две тысячи человек. Но без Правдивого нам — худо… Над Крольчатником рассвет.

Гордеев перегнулся через перила крыльца, заглядывал влево, где ближайшая внешняя стена. Мне показалось, что потягивает дымом.

— То, что ты видел, происходило в действительности. Только сутки назад. Сместилось, понимаешь, в реальном Времени твое восприятие. Инфильтрант — это такое вроде бы сильно умное обозначение, чтобы не употреблять расплывчатое «Пришелец». Оно слишком обязывает. Сразу надо отвечать, откуда пришелец, как он сюда пришелец, за каким бесом он сюда пришелец. Инфильтранту, впрочем, эти вопросы тоже норовят прилепить. Игорь, на «ты» перейти не трудно?

Он все смотрел туда, а потом снова стал как будто прислушиваться к чему-то, одному ему слышимому. Меня эта пантомима в восторг не привела.

— Проклятое аристократическое воспитание, — говорю, — Пажеский корпус, Царскосельский лицей. На брудершафт выпить нечего, последнюю воду вы заморозили. Вы всегда понимаете буквально? Строительство по раннему утру молчало. Зато где-то далеко позади за стеной несся невнятный шум, как от нескольких мощных двигателей. На дорожке, что впадала дальше в главную аллею, показалась Ксюха. Она быстро шла ко мне. Увидев нас с Гордеевым, встала как вкопанная, замерла на секунду в движении, а потом развернулась и пропала за соснами. Я и помахать ей не успел. Платье мелькнуло светлое.

— Что там происходит?

— Вот что, Игорь. Боюсь, даже с вашими новыми знаниями вы все равно отнесетесь предвзято. (Ага, вежлив опять! А нечего ко мне в друзья набиваться. Я же не набиваюсь.) Но и теперь, когда вы знаете обо мне многое, я готов повторить, что говорил в нашу первую встречу: я действую как частное лицо с вами. Мотивы мои совершенно личные. Конечно, я не из праздного любопытства лез к вам в душу грубыми руками. Но и не из одной своей корысти.

— Происходит там что?

В южной стороне звонко щелкнуло, гул пронесся по соснам. Снова пахнуло дымом, уже отчетливее. С южной стороны — Ворота.

— Пока я здесь, никто сюда не попадет, — сказал Гордеев. — Не обращайте внимания, к вам это не относится.

— Что — это? Охрана получила приказ на ликвидацию? Восставшие народы взяли нас в осаду?

— К сожалению, Игорь, не получается все сделать так, как я намечал. Кое-что я все-таки успею сказать. Считайте бредом, если угодно, но выслушайте хотя бы и попытайтесь найти хоть одно логическое несоответствие. Вам сказали правду…

— Слушайте, Михаил Александрович, или как вас. Что у вас, задание не ладится? Что вы ко мне с сумасшедшими фантазиями лезете? Еще раз говорю: я не стану для вас больше ничего делать. Как хотите без меня обтяпывайте. Пусть даже вы этот… инфильтрант. Я не страдаю болезненным любопытством. И уйдите, Гордеев. Слышите, уйдите. Серьезно вам говорю. Пусть будет, что будет.

— Хорошо, для меня вы ничего делать не будете. Вы даже работать не начали, хотя предложения были самые прямые. Вам плевать, что с вами и с тем, что вас окружает, начинает твориться, когда вы загоняете себя в свой добровольный скит. Наслаждаетесь самокастрацией. Вас очевидные факты вокруг не убеждают. Но в своих собственных интересах вы пошевелиться-то можете? Теперь, когда предоставляется возможность?

Что-то в его голосе заставило меня промолчать. Я только крепко взялся за деревянную планку перил.

— Не будете — для меня. Кем бы ни считали. Но для себя-то согласны?

— Вы же знаете. — Он не расслышал, я повторил громче: — Вы знаете, вам известно, что случается, когда я пишу. Что никогда не сбывается, что я задумываю нарочно. Я бы тогда… — мне не хватило дыхания. — Может быть, я виноват. Но я получил сполна уже. Не с избытком ли на одну-единственную бумаге маральную душу?

Еще звонкий удар, теперь слева, из-за восточной стены. Еще гул, еще дым. Похоже, и верно, осада. Штурмуют стены?

— Уйдите, а? — попросил я, — Нам ведь назначено в другие Миры? Вот мы сейчас и отправимся. Всей компанией. Нам, я чувствую, прямо-таки торопятся помочь. Спасибо, что собрали в одном месте. Для удобства.

— Игорь, — услышал я и увидел светлые глаза его совсем рядом. В них было снова то же страдание, что я замечал в Доме. — Ты сам, не ведая, сказал истинную вещь. Тебе представляется случай. Ты пойдешь и попросишь, понимаешь меня? Ты только меня выслушай, чтобы тебе было легче там…

Я стискивал дерево так, что, казалось, еще чуть, и одно из двух не выдержит, или перила, или мои пальцы. А он уже говорил, он объяснял. Рассказывал, что со мной сейчас произойдет и что может случиться не так, как он хотел, потому что предстоящее мне вдруг передвинулось ближе, и непредвиденно ускорившиеся обстоятельства заставляют не ждать здесь сейчас того, за кем он послал. Что меня ожидает, как я должен себя вести там, где окажусь, и как реагировать. И почему скорее всего вернусь я не в Крольчатник. Зачем, ЗА КЕМ он дает мне случай отправиться. Почему его обращение ко мне есть даже не его или кого угодно более могущественного желание, а предопределенность, которая правит всем в этом Мире и во всех других Мирах.

И вот когда он все это растолковал, и говорил искренне и взволнованно, и услышал мое глухое «да», и вздохнул облегченно, добившийся своего главный Кролик, — вот тогда я со слепящим сладким бешенством, которое, держа, копил в себе, не прицеливаясь и не размахиваясь, всадил кулак в его открытое, располагающее лицо со светлыми доброжелательными глазами. Только один удар. За все сразу. И за то, что он мне сейчас сказал. И за сочувствие. За доброжелательность. За искренность и непритворное волнение. Даже за то, что все это — по отдельности, без общего смысла взятое — оставалось мне в нем симпатично.