И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис

– Теперь поняли, во что вы впутались? – обратился ко мне Стюарт.

– Я ни во что не впутывался.

– Разве?

– Так вы за меня волнуетесь? Все это вы провернули ради меня?

– Отчасти.

– Зачем? Мне казалось, вам нет до меня никакого дела.

– Я борюсь за истину.

– И в чем же истина?

– Вам только что рассказали.

– Я узнал подробности уже известной мне любовной истории. Вы сами слышали – ему было девятнадцать. Несчастный подросток, который всего-навсего искал себя.

– Ну, сейчас-то он уже далеко не подросток, – сказала Венди. – И давно себя нашел.

– Вы хоть знаете, о ком говорите? – спросил я ее, а потом и Стюарта: – А вы?

– Он – вожак подпольной группировки. Злой гений, если хотите.

– Злой гений?! Да он все свободное время проводит в библиотеках и архивах, строя генеалогические древа! Ничего себе злой гений.

– Что ж, мы ввели его в курс дела, – сказала Венди Стюарту. – Моя задача выполнена, до свиданья. – С этими словами она вышла из комнаты.

Стюарт повернулся к Мирав.

– Позвольте нам с Полом поговорить наедине? – попросил он.

– Пожалуйста, – ответила Мирав и тоже вышла.

Мне было очень странно остаться наедине со Стюартом в комнате отдыха ортодоксального религиозного центра в Краун-хайтс.

– Все услышанное вас нисколько не тревожит?

– Я же вам говорил, все это мне известно.

– Все? Он преподнес вам эту историю именно в таком ключе?

Я неловко поерзал на месте.

– Ну, ее версия событий слегка отличается от его версии, – сказал я. – Но так часто бывает.

– Истина – это не просто «версия событий», – сказал Стюарт. – Истина беспристрастна и объективна.

– И вы, стало быть, располагаете истиной в последней инстанции? А вам не кажется, что вы, выбирая между двумя версиями, просто встали на сторону Мирав?

– В чем же разница между этими версиями?

– Во-первых, он сам от нее ушел. Не она уехала, а он. И многое другое не сходится. Артур был ребенком, потерянным и ищущим себя, когда любил Мирав. А нашел он себя лишь после их расставания.

– Вы в это верите?

– Он мне сам это рассказал. Он ни от кого не скрывает историю своей любви.

Стюарт разочарованно посмотрел на меня.

– Что ж, верьте во что хотите. Но страдание – удел не ульмов. Страдание – удел евреев. Это удел погибших и безымянных, сгинувших без вести и давно забытых. Нельзя присвоить себе чужой удел и творить с ним, что захочется. Нельзя превращать его в фарс.

– Я не хотел вас расстроить, честное слово, – сказал я.

– Давайте кое-что проясним: вы здесь вообще ни при чем. Проблема куда глубже и серьезней. Этот человек ушел от реальности. Он нашел в Библии древнюю легенду и превратил ее в миф, а миф теперь выдает за истину. Вот что он делает.

Когда я вернулся домой в тот вечер, как раз начинался пятый иннинг. Я заказал доставку еды, налил себе выпить и дождался конца матча, чтобы перемотать записанную игру и посмотреть ее сначала. Позвонил Мерсеру – уже во второй или в третий раз, – но тот не взял трубку.

После игры я вышел на балкон, прихватив с собой бутылку. Уселся на раскладной стульчик и стал любоваться Променадом. Если в пятницу вечером ты хочешь почувствовать себя инопланетянином, есть верный способ: выйди на Променад с его прогуливающимися, бомжами и влюбленными парочками. Я налил себе выпить и поднял бокал. За гуляющих. За весь город. «За ваши пикники и солнечные ванны», – сказал я и посмотрел на манхэттенский горизонт, великолепную сияющую громаду на другом берегу. Люди там еще вовсю трудились. «За ваши офисные битвы и коронарные артерии, – обратился я к трудящимся внутри этого улья, – за ваши дизайнерские носки и документы о разводе». В тот вечер я выпил практически за каждого. «За вас, влюбленные парочки, смотрящие на реку с набережной. За ваши фриттаты и домашние порно. За тебя, фотограф с вечной вспышкой, за твой личностный брендинг и неограниченный хостинг файлов. За тебя, прекрасный отрок, уже второй час не расстающийся с я-машинкой». Я пил за всех. Произносил тосты и пил. «За тебя, фанат «Янкиз» в футболке Дерека Джетера, за твои лосьоны после бритья и оправдательный приговор по делу об изнасиловании». Я наливал еще и пил. «За тебя, корпоративный босс, не желающий подбирать за своим шпицем теплое дерьмо, и за всех твоих коллег-трейдеров, бизнес-аналитиков и прочих мудаков: за ваши одинаковые лица и засекреченные номера», – говорил я. «За то, что вы утопили Америку, сволочи! Чтоб вам всем оказаться в камерах, куда крысы приходят подыхать! И за вас, миссис Конвой. За ваши катехизисы и водолазки. За тебя, Эбби. Удачи в новом деле. И за тебя, Конни. За твоего поэта Бена и всех ваших будущих румяных детишек». За дядю Стюарта я пить не стал. О нем, Мирав и Гранте Артуре я старался не думать. Я пил и произносил тосты, чтобы забыть, и продолжал в этом духе до тех пор, пока не вылил в стакан последние капли виски. «Ну, за тебя, придурок на балконе, за твою претенциозность в соусе карри и вполне обоснованный страх умереть от асфиксиофилии. За твое идиотское стремление к обществу людей и добросердечные попытки это стремление удовлетворить. За тебя!»

Я выпил за себя. Видимо, все это я говорил очень громко, потому что моя соседка, тоже вышедшая на балкон, недоуменно таращилась на меня. Я поднял бокал и за нее – она тут же ушла в квартиру. Бутылка закончилась, тосты тоже. Долгое время я просто сидел и почти неподвижно глазел на яркую претенциозную вывеску VERIZON на верхушке одного из самых высоких небоскребов. Единственный брендированный небоскреб на Манхэттене, чертово пятно на горизонте! И я подумал: ну почему сволочи-террористы не влетели в это здание?! Потом я вырубился, а когда очнулся, на Променаде не было уже никого – пусто. Я искал и искал глазами хоть кого-нибудь, ждал и ждал. Вот сейчас люди валом повалят, потерпи еще немного… Но никто не шел. Что за страшный час и почему я очнулся именно теперь? Где они – незнакомцы, за которых я пил? Глупо чувствовать себя брошенным незнакомцами, но именно так я себя и чувствовал. Никогда прежде я не видел Променад столь безлюдным, столь бесповоротно пустым; вместо оживленной и всегда шумной улицы одного из крупнейших городов на Земле я вдруг оказался в некой колонии на Луне, безмолвно плывущей в черном космосе, причем я был единственным ее обитателем. Все это я понял буквально в первую же секунду после пробуждения, и эта секунда была невыносима. Я чувствовал себя покинутым, забытым, никому не нужным. Мне казалось, что все важное и нужное уже было сделано, пока я спал, и теперь, когда я проснулся, на свете больше не осталось никаких важных и нужных дел. Единственный выход из подобной отчаянной ситуации – найти себе занятие, причем сию же секунду. Первым желанием было достать из кармана я-машинку. Она мгновенно соединяла меня с миром, давала ощущение осмысленности происходящего. Может, мне звонила или писала Конни, или Мерсер, или… Нет. Никто не звонил и не писал. Я готов был практически на все, лишь бы вернуть их – праздных гуляк и влюбленных на Променаде, – чтобы прогуливаться рядом с ними, глазеть мечтательно на горизонт и осторожно слизывать подтаявшее мороженое, а потом пойти домой и проспать семь часов подряд – или нет, не домой, можно еще принять одно из предложений этого города, то единственное и незабвенное, ради чего можно не спать всю ночь и получать от этого удовольствие, – и проснуться не затемно, а на рассвете, и опять выйти на Променад, омытый утренним солнцем, съесть какую-нибудь выпечку на завтрак и выпить кофе на одной из скамеек, глядя на бликующие волны. О, вернитесь, скрывшиеся в ночи! Вернитесь, призраки! Мне и днем-то туго. Не бросайте меня наедине с ночью!

Наконец-то я заставил себя пошевелиться. Выпрямился и прислушался. Я услышал гул реки, и острова на другом берегу, и беспорядочный рев последних машин, мчавшихся по скоростной магистрали внизу. Могу лишь предположить, какое действие произвели на меня эти звуки: я почувствовал, что моя жизнь – и жизнь города, и все радостные, приятные мгновения этой жизни – лишена всякого смысла.

Глава десятая

– Ну вот, молодой человек, – сказал Зукхарт, вручая мне книгу.

Я взял ее, осмотрел, повертел в руках. На черной потертой кожаной обложке не было никаких опознавательных признаков – ни автора, ни названия. Я раскрыл книгу. Древний корешок захрустел, как орех. Судя по всему, издание действительно было очень старое. Книга сама собой раскрылась на кантонменте 240 – или на чем-то под номером 240, поскольку прочесть эти странные загогулины я не мог. Я провел пальцем по шву, скреплявшему страницы, но разбирать слова даже не пытался.

– Что думаете? – спросил Зукхарт.