Семя ветра - Александр Зорич

Пол Нефритовой гостиной задрожал, словно бы сотрясаемый невиданной силы землетрясением, и стал погружаться вниз. Он полз вниз медленно, словно пол клети гигантского механического подъемника, виденного некогда Герфегестом в резиденции Октанга Урайна. Медленно, но безостановочно. Сильнейшие не двигались. На их лицах стали проявляться уродливые гримасы ужаса.

Герфегест знал, что Нефритовая гостиная находится на первом ярусе замка Наг-Нараон. Что ползти ей некуда. Разве что в подвалы. Но о подвалах, похоже, речь не шла. Речь вообще не шла о механике. Это, похоже, понимали все.

Хармана не переставала смеяться. Даже Герфегес-ту сделалось немного не по себе. Что за сила заключена в крохотном веере из лебединых перьев?

Пол под тем местом, где стояли неверные вассалы, перестал быть нефритовым и стал прозрачным, словно итское стекло. Несчастные смотрели себе под ноги с обреченностью приведенных на бойню бычков. Похоже, они недооценили магической силы своей госпожи. Теперь их головы едва возвышались над полом Нефритовой гостиной, оставшимся за пределами очерченного фосфоресцирующими осколками прямоугольника.

Герфегест подался вперед – ему хотелось видеть то, что видят ненавидящие его Гамелины, глядя себе под ноги. И он увидел. Лезвия. Лес стальных лезвий, алеющих свежей кровью. Пол опускался прямо на них, претерпевая ряд пугающих трансформаций. Сначала он пошел трещинами. Затем стал истончаться. Вот-вот он растворится и перестанет удерживать тела несчастных, которых у Герфегеста язык не поворачивался назвать изменниками – он сам скорее всего вел бы себя сходным образом. Вот сейчас Сильнейшие в полном составе рухнут в набитую стальными лезвиями бездну, под заразительный и жутковатый смех Хозяйки Дома Гамелинов. Под аккомпанемент хрустального смеха его новой возлюбленной.

И тут из стальной могилы послышалась мольба о пощаде.

– Достаточно, госпожа! Пусть те, кто не согласен с твоим решением, превратятся в прах под Зраком На-марна! Мы одобряем любой твой выбор! – заорали нестройные голоса, срываясь в надсадный хрип.

– Достаточно, – сказала Хармана и в последний раз взмахнула веером.

15

– Вспомните слова своей клятвы, – сказала Хармана, когда стихии воцарились на своих законных местах, провал в полу исчез, а светильник с фосфоресцирующей жидкостью собрался из осколков и повис на прежнем месте. – Каждый из вас давал ее, вступая в возраст совершеннолетия.

– Мы помним, госпожа, – сказал самый старший из Дюжины Сильнейших, прикладывая трясущиеся руки к сердцу. – «…И да проглотит могила любого из нас, кто возвысит свой голос против веления Хозяина или Хозяйки раньше, чем свершится святотатственная измена…»

– Мы помним, госпожа, – вторил старику высокий Гамелин в выпуклом нагруднике. – Мы нарушили клятву и пошли против твоей воли.

Хармана засмеялась. Совсем обычно, даже буднично, но веер прятать не спешила. «Неужели он еще понадобится ей, – недоумевал Герфегест, с показной безучастностью наблюдавший за происходящим. – Какова же должна быть сила их ненависти ко мне, если ради того, чтобы выказать эту ненависть, они готовы подвергнуть себя изощренной пытке гневом своей Хозяйки?» – спросил себя Герфегест, в недоумении взирая на Гамелина в желтом, который подошел к трону Харманы.

– Позволь мне выразить чистоту намерений новому Хозяину Дома, госпожа.

Хармана благосклонно кивнула.

Гамелин в желтом костюме с серебряной цепью на груди подошел к трону, на котором сидел Герфегест, поднял край его плаща и поцеловал его, припав на правое колено.

– Ты сделал правильно, Тенир, – шепнула Хармана.

Примеру Тенира последовали еще семь Гамели-нов. И только двое – те, что возмущались пуще остальных, по-прежнему стояли в неподвижности. Хармана делала вид, что не замечает их. Но когда последний Гамелин отошел от тронного возвышения с выражением крайнего облегчения, которое обыкновенно овладевает человеком после похорон заклятого врага, не замечать их уже не получалось. Неужто придется бросить на лезвия бородача в кольчуге и того плешивого недомерка, который обзывал Конгетларов трусами, похваляясь тем, что принимал участие в сожжении Наг-Туоля?

– Достойный Матагевд, любезный дядя мой, – вполне миролюбиво обратилась Хармана к первому – мускулистому бородачу в кольчуге. – Неужели мне стоит снова употребить мою власть, дабы в рядах Га-мелинов воцарилось прежнее единодушие?

Бородач в задумчивости почесывал затылок. Он не смотрел на Хозяйку, блуждая взглядом по прожилкам нефрита, из которого был сложен пол гостиной. Похоже, он не мог решиться ни на повиновение, ни на бунт, а потому застыл, словно осел, не знающий что предпочесть – овес или ячмень.

– Тот самый случай, когда правда дороже жизни, – шепнул Герфегест Хармане.

Хармана не ответила. Она была умна и не хуже Герфегеста понимала, что сила Гамелинов зиждется не только на ее магии, но и на искренности вассалов. Она осознавала, что в минуту ярости хватила лишку с запугиванием Сильнейших и отдавала себе отчет, что не сможет воспользоваться веером во второй раз. Вся ее магическая сила была вычерпана без остатка страшным и странным действом под сводами Нефритовой гостиной.

– Моя госпожа… Хармана, – начал бородач, – ты властна над моей жизнью. Это верно. Но я Гамелин и умру Гамелином. Путь Стали – это путь ясного довода. Путь Правды. Что бы ты ни делала – а твоя сила велика и гораздо превосходит мою, – тебе не доказать мне, что ты хочешь сделать Хозяином Дома достойного человека. И я не смогу, подобно остальным, поцеловать край его плаща и преклонить перед ним колени, пока не буду убежден в этом.

– Если тебе не достаточно моего слова, любезный дядя, скажи, что будет для тебя по-настоящему ясным доводом?

Плешивый Гамелин выступил-вперед. Ему было явно обидно, что. Хармана обратилась не к нему, а к Матагевду, который несколько уступал ему в родовитости, хотя и приходился дядей госпоже. Но не успел он открыть рот, как Герфегест встал и, сойдя с тронного возвышения, вынул из ножен меч.

– Пусть честный поединок станет тем ясным доводом, который убедит тебя, верный Гамелин, в том, в чем не может убедить тебя госпожа. Если ты сильнее меня, твой меч положит предел моей жизни, и все станет на свои места.

На Харману устремились взгляды, алчущие одобрения. И хотя покорившиеся Гамелины стыдились своего малодушия, сейчас им было не до этого. Смелость и откровенность Матагевда как бы искупила в одночасье всеобщую трусость. Плешивый – его звали Ламерк – тот вообще чувствовал себя героем. Разумеется, если бы спросили у него, он бы ответил то же самое.