Любовник богини - Елена Арсеньева

Варенька с замиранием сердца выпустила руку Василия: вдвоем, рядом, идти по этой полосочке было невозможно. Тут Нараян сделал перестановку в своем отряде: он, конечно, шел первым, за ним — Варенька, вдруг обретшая необъяснимое спокойствие и ту отточенность движений, которая бывает у канатоходцев; следом — Василий. Он так озабоченно следил за каждым шагом девушки, что почти не замечал тропы. За ним пробирались Бушуев и Реджинальд, призывая на помощь все присутствие духа.

Нараян уже ступил на твердую землю противоположного берега пропасти, когда сзади раздался крик. Все уцепились за кустики, торчащие из скалы, и сделали попытку обернуться. Крик повторился в четыре голоса, когда путники увидели Реджинальда, который успел уже скатиться на изрядное расстояние и повис, цепляясь руками и ногами за какое-то деревце. Конечно, Реджинальд был хорошим гимнастом, к тому же обладал замечательным хладнокровием, но минута была критическая: тонкий ствол каждую минуту мог сломаться, и Реджинальд полетел бы в бездну.

Варенька истерически вскрикнула, вцепившись одной рукой в руку Нараяна, а другой — стиснув пальцы Василия… И тотчас крик замер на ее устах, потому что футах в двадцати ниже тропы появился человек. Незнакомец.

Этот индус шел по невидимым выступам скал, где, казалось, негде было укрепиться и детской ножонке. И был он не один, а вел за собой корову, причем та брела за своим хозяином так легко, словно занималась скалолазанием всю жизнь. При виде ее удивительного проворства единодушное изумленное восклицание вырвалось у всех иноземцев — даже у Реджинальда, на миг забывшего о своем отчаянном положении. Да и остальные, по правде сказать, на мгновение забыли о нем, потрясенные зрелищем стремительного восхождения по почти вертикальной стене.

У Бушуева вырвалось громкое проклятие.

Нараян резко повернулся к спутникам и сделал какое-то странное движение рукой. Вареньке почудилось, будто он хотел приложить палец к губам, призывая к молчанию, однако было уже поздно. Незнакомец поднял голову и увидел людей.

Похоже, он тотчас понял опасность положения Реджинальда, потому что крикнул:

— Держись крепче! Крепче!

Ласково потрепав «скалолазку» за шею, он снял с нее веревку, тихо напевая что-то вроде мантры; затем, взяв корову за рога, направил ее голову в сторону дерева, на котором обосновался Реджинальд, и, прищелкнув языком, сказал ей:

— Чаль!

Что сие означало, европейцам было неведомо, однако корова запрыгала вверх, словно горная коза, и через минуту очутилась на тропинке позади людей. Сам же индус, даже не опустив головы, чтобы поглядеть под ноги, подскочил к Реджинальду, обмотал его коровьей веревкой вокруг пояса, снял с дерева и поставил на ноги, а затем, поднявшись на тропинку, одним взмахом втащил за собою англичанина — немного бледного и потерявшего дар речи, однако не присутствие духа.

Сие доказывал щелчок, которым Реджинальд вдруг наградил свою бесформенную рубаху, в которую он был принужден облачиться в храме джайнов: таким щелчком сэр Реджинальд Фрэнсис обыкновенно сбивал несуществующую пылинку с шелкового отворота своего безукоризненного сюртука, проскакав, скажем, с десяток миль в погоне за какой-нибудь лисицей. Правда, от этого невинного щелчка из его рубахи на сей раз вылетело облачко пыли… и это напомнило Реджинальду, что находится он не в салоне, не на дерби и даже не в оксфордширских охотничьих угодьях. Да и жест, которым он поправлял кивер после жаркого боя, вконец разрушил его неумело намотанный тюрбан, поэтому Реджинальд счел за благо вполне по-человечески улыбнуться и даже — !!! — пожать руку индусу, несомненно, спасшему ему жизнь. И он уже протянул тому руку, как вдруг издал изумленное восклицание и замер, глядя на незнакомца столь же потрясение, как уже глядели его спутники.

Этот индус был не только ошеломляюще ловким скалолазом и хозяином проворной коровы. В конце концов, мало ли какие существуют людские умения и животные причуды! Что гораздо важнее, он был блондином.

Да, да! Пряди, в беспорядке ниспадавшие на его плечи, были того бледного, платинового оттенка, который придает светлым волосам особенную красоту. И с его светлокожего, лишь слегка тронутого жгучим тропическим загаром лица смотрели ярко-голубые, словно бирюза, глаза, которыми он улыбчиво оглядывал столь схожих с собою европейцев. Глаза эти одобрительно прищурились при виде Вареньки, которая от удивления даже забыла прикрыть лицо, а потом скользнули к Нараяну, и… и лицо спасителя внезапно изменилось. Глаза потемнели чуть ли не до грозовой синевы, черты заострились. Жестокость, свирепость — вот что теперь изображалось в них, однако Нараян не шелохнулся — только чуть качнул головой, отчего павлинье перо, украшавшее его тюрбан, всколыхнулось и заиграло сине-зелеными лучами.

И снова безмолвным зрителям привелось наблюдать мгновенную смену выражений на лице голубоглазого индуса. Жестокость сменилась покорностью, алчность — смирением. Незнакомец и Нараян быстро обменялись несколькими словами, из которых явственно прозвучало только два слова — бхамия, Махадева [26] и еще одно, от которого Варенька и Василий невольно вздохнули:

«Чандра!» Потом индус крепко стиснул так и висевшую в воздухе ладонь Реджинальда и сказал:

— Брат мой, твоя тропа у бхилли свободна отныне и навсегда, и тропа братьев твоих и спутников твоих!

После этого он сделал намаете Бушуеву, Василию и Вареньке, причем девушка была удостоена еще одного нескрываемо восхищенного взгляда. Нараян что-то быстро, резко сказал, а вслед за тем… вслед за тем голубоглазый вдруг ринулся по отвесной скале в пропасть, и облако пыли мгновенно скрыло его след.

Путешественники не сдержали испуганного вопля, решив, что странный спаситель Реджинальда покончил с собой, однако из бездны, затянутой пылью, вдруг донеслось громкое:

— Чаль! — и забытая корова с радостным мычанием чуть ли не вприпрыжку ринулась вниз.

— Сгинь, пропади! Сгинь, рассыпься, сила нечистая! — пробормотал Бушуев, истово крестясь. Широкий православный крест в сочетании с попыткой обращения к нечистой силе на хинди выглядел до того странно, что путешественники на миг оцепенели и онемели.

Наконец к Реджинальду вернулся дар речи.

— Это был европеец? Что вы ему такое сказали? — неприветливо воскликнул англичанин. — Очевидно, вы его оскорбили, если он бросился в пропасть с риском сломать себе шею… себе и своей корове!

— Сагиб не должен беспокоиться, — невозмутимо ответил Нараян. — Еще не родился на свет бхилли, который сломал бы шею на такой прекрасной тропе. Кроме того… — Тут последовала небольшая пауза, во время которой путешественники с замиранием сердца и невольной тошнотой озирали почти отвесную глиняную стену, названную Нараяном «прекрасной тропою». — Кроме того, я подозреваю, что вовсе не мой приказ подвигнул его к этому поступку, а боязнь… как это говорят ваши священники?.. Да, боязнь поддаться искушению.