Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.) - Джули Хесслер

«тяжелого ручного труда», а управляющие фабриками пытались получить армейское снабжение. В начале 1930-х годов СТО подготовил всеобъемлющий ранжированный список городов, регионов и отраслей – подобно тому, как сельскохозяйственным регионам присваивались нормы потребления промтоваров. Было составлено четыре списка советских городов и производственных объектов от самых приоритетных столичных регионов и оборонных предприятий «особого списка» до низкоприоритетных малых городов, фабрик потребительских товаров и сельскохозяйственных концернов «третьего списка». Включенным в «особый» и «первый» списки полагались не только более крупные порции: продуктовые карточки для них охватывали большее количество продуктов питания и потребительских товаров, которые выделялись не из местных запасов, а из снабжения центрального правительства. Как и в годы Гражданской войны, обязательства по снабжению этих объектов выполнялись в порядке приоритета, поэтому потребители, включенные в эти списки, имели более высокие шансы на фактическое получение выделенных им пайков. Когда запасы истощались, свои пайки обычно теряли иждивенцы из всех категорий, а также рабочие и сотрудники из второго и третьего списков. Вся эта система закрепляла правило, которое позже будет узаконено в «Сталинской конституции» 1936 года: не «от каждого по способностям, каждому – по потребностям», как писал Карл Маркс, а «каждому – по его труду».

Бюрократизация системы распределения обнаруживала уже знакомую закономерность, вновь выявляя противоречащие друг другу тенденции в рамках экономической и политической культуры социализма. Если дефициты конца 1920-х годов заставляли граждан возвращаться к кризисной модели потребления, то советских чиновников они заставляли возвращаться к кризисной модели экономического управления. Первой реакцией, проявившейся еще в 1923 году, было ограничение цен, второй стала монополизация снабжения, третьей – объявление войны частному сектору, а четвертой – выделение товаров потребителям на основе их полезности для государства. Как и во время Гражданской войны, большинство руководивших экономической политикой понимало каждое такое действие как ограничение, продиктованное необходимостью. В конце концов они не могли дать крестьянам поставить под угрозу проведение индустриализации и позволить, чтобы последние жизненно важные запасы достались нэпманам и другим «недостойным» потребителям[284].

Однако как только реконструкция экономики была запущена, она стала подстегивать бескомпромиссных партийцев насаждать бюрократические меры утопического размаха. Революционер и советский экономист Ю. Ларин воспользовался этой возможностью и переиздал в виде книги серию статей, написанных им в 1915–1916 годах. Во введении к этому изданию он, высоко оценивая организационные новшества, которые ввел в Германии во время войны Вальтер Ратенау, как пример тотально планируемой, тотально мобилизованной, тотально рационализованной экономики, обратился к германскому и советскому «военному коммунизму» как ленинской идее «высшей стадии организации» [Ларин 1928]. В советской прессе 1929–1930 годов муссировались темы, напоминающие «Азбуку коммунизма»: журналисты провозглашали «переход к безденежной экономике» как реализации утопического коммунизма, а в редакционных статьях превозносилось справедливое распределение товаров, которое «социалистическая реструктуризация страны» наконец «сделала возможным»[285]. Словом, бюрократизация все еще находила идеологический и психологический отклик у значительного числа представителей политических кругов. Несмотря на то что реконструкция была спровоцирована кризисом, а не мотивирована благополучием, благодаря ей тщательно рационализованная экономика теперь казалась возможной, что усилило порыв ее архитекторов к бюрократизации.

В результате ситуация была доведена до абсурда и бюрократизация стала неуправляемой. К 1930 году высшие политические органы советского правительства – Совнарком, СТО, Центральный комитет Коммунистической партии – захлестнула бумажная волокита, связанная с вопросами потребительских прав. Буквально утопая в запросах на увеличение пайков для предприятий, регионов и профессиональных групп, эти органы оказались вовлечены в процесс решения каждой мелочи, например, вопроса о том, являются ли условия труда строителей метро «физически вредными»; имеют ли право «восточные торговцы» (главным образом персы и китайцы) получать пайки и в каком размере; следует ли сотрудникам домов отдыха получать еду в кафетериях вместе с их высокопоставленными гостями; как должны снабжаться переселенные кулаки, ученые и дети в пионерских лагерях; заслуживают ли какие-либо подгруппы пайков более высокого качества, чем определено нормой для группы и многое другое[286]. Как мечтали такие архибюрократы революционного периода, как Л. Крицман, «анархия снабжения» в неменьшей степени, чем «анархия распределения», была наконец заменена «сознательным определением потребностей». Однако ценой этого стал паралич центрального правительства как раз в тот момент, когда оно стало отвечать за подавляющее большинство аспектов экономической жизни страны.

Разгул бюрократизма с неизбежностью вызывал обратную реакцию, как и в 1921 году. Во-первых, экономический кризис продолжал усиливаться; во-вторых, политическое руководство вновь было уверено, что «вопрос власти» уже решен. В статье Сталина «Головокружение от успехов», опубликованной в 1930 году, был обозначен осторожный шаг в сторону отхода от военного коммунизма как экономической модели. Принудительное закрытие базаров вдруг было объявлено недопустимым, а местным комитетам партии поручили способствовать торговой деятельности крестьян на рынке. Спустя два месяца в Центральном комитете раскритиковали потребительские кооперативы за «бюрократизацию» и «неумение торговать» [Савельев, Поскребышев 1931: 701–703]. Реформы следующих нескольких лет были подробно проанализированы Р. У. Дэвисом. В мае 1931 года карточки на промышленные товары были внезапно отменены в пользу ограничений на отпуск товаров в одни руки, через десять месяцев ту же меру распространили и на большинство продуктов питания. Затем руководство урезало число граждан, имеющих право на пайки по второму и третьему спискам. Хотя централизованная система рационирования была полностью упразднена только в 1935 году, реформы планирования, снабжения и государственного финансирования в 1931–1932 годах стали такими масштабными, что вызывали сравнения с 1921 годом [Там же: 845–848; Davies 1996: 58–64, 94–97, 206–208].

При этом социальная дискриминация, лежащая в основе системы, существенно не изменилась. Реформы 1931 года возродили институт «особого снабжения» времен военного коммунизма, согласно которому военный персонал высокого ранга, служащие центрального госаппарата, высокопоставленные сотрудники ОГПУ и «мобработники», приписанные к каждому экономическому ведомству для подготовки к войне, должны были получать пайки уровня рабочих, включенных в особый список, а также значительные добавки как к продуктам питания, так и к промтоварам[287]. Члены номенклатурных элит, наиболее значимые партийные, государственные и промышленные лидеры в каждой области и районе имели те же льготы, что и члены Академии наук СССР, дореволюционные политзаключенные, «персональные пенсионеры» и бывшие члены Красной гвардии[288]. В теории в каждом пайке должно было указываться 20 ведущих граждан вместе с одним-двумя родственниками – в сумме до 50 потребителей – которые затем прикреплялись к специальным магазинам и получали доступ к льготным товарам[289]. На практике состав номенклатуры, уже разросшийся по сравнению с революционным периодом, за последующие несколько лет раздулся еще больше. Через два года только в Москве число людей, прикрепленных к специальным магазинам, выросло с 2300 чиновников и их родственников до 14 000 домохозяйств. В то