Деникин. Единая и неделимая - Кисин Сергей Валерьевич

После нудных выматывающих переговоров, в ходе которых кубанцы пытались вырвать хоть какие-то признаки самостоятельности у Корнилова, удар кулака по столу главкома с криком «автономных армий не потерплю» решил дело. Атаман Филимонов, генерал Покровский, председатель Законодательной Рады Николай Рябовол и товарищ председателя Султан-Шахим-Гирей, председатель правительства Лука Быч подписали протокол, согласно которому все военные кубанские подразделения подчиняются Корнилову, а Рада «содействует военным мероприятиям командующего армией».

Вместе с тем была переформирована и Добровольческая армия, получившая пополнение из черкесов и кубанцев и увеличившаяся до 6 тысяч.

Недельный отдых в Новодмитриевской закончился 23 марта, когда обновленная армия получила приказ двигаться на Григорьевскую и Смоленскую, общим направлением на Екатеринодар. В частном разговоре с атаманом Филимоновым Корнилов заявил: «Если бы у меня было 10 тысяч бойцов, я бы пошел на Москву». Атаман тут же добавил: «После взятия Екатеринодара у вас будет трижды по 10 тысяч». Филимонову позарез нужно было вернуться в «наш маленький Париж».

Деникин пишет: «План операции заключался в следующем: 1) разбить отряды противника, действовавшие южнее Екатеринодара, для того, чтобы обеспечить возможность переправы и увеличить запас боевых припасов за счет большевистских складов; 2) внезапным ударом захватить станицу Елисаветинскую в 18 верстах западнее Екатеринодара — пункт, где имелась только паромная переправа и где нас меньше всего ожидали; 3) переправиться через Кубань и атаковать Екатеринодар».

Григорьевскую, Смоленскую, Георгие-Афипскую взяли ценой огромных потерь (был легко ранен генерал Романовский), отмечая возросшее сопротивление красных, сконцентрировавших вокруг кубанской столицы свыше 28 тысяч бойцов с артиллерией из шестидюймовых орудий и несколько бронепоездов.

27 марта было принято решение о штурме Екатеринодара. Причем Корнилов, помня о Новочеркасске и не доверяя казакам, решил «до упрочения военного положения» не восстанавливать местную власть, а ввести должность генерал-губернатора, которым намеревался сделать Деникина.

28 марта Казанович (по выражению Деникина, учившегося с ним в Академии, «несравненный таран для лобовых ударов») начал атаку города с запада, занял кирпичный завод и Образцовую ферму Екатеринодарского сельскохозяйственного общества на берегу Кубани, на которую тут же перевел свой штаб Корнилов. Место было крайне неудачное — одинокое здание с сараем, рядом с рощей. Для хорошего артиллериста — верная мишень. Красные тут же начали обстреливать ферму и, как вспоминал Богаевский, «Не проходило двух-трех часов, чтобы кого-нибудь, человека или лошадь, не убило или ранило». Были ранены Казанович, Улагай, донской партизан есаул Лазарев.

На переправе через Кубань застрял Марков с Офицерским полком — один паром и несколько утлых лодчонок были не в состоянии быстро перевезти все войска. Корнилов гнал своих вперед, не дожидаясь развертывания всей армии, пока, по его мнению, большевики не пришли в себя после первых успехов добровольцев.

По утверждению Деникина: «В этом решении многие видели потом причину рокового исхода операции… На войне принимаются не раз решения как будто безрассудные и просто рискованные. Первые кончаются удачей иногда, вторые часто. Успех в этом случае создает полководцу ореол прозорливости и гениальности, неудача обнажает одну только отрицательную сторону решения.

Корнилов рискнул и… ушел из жизни раньше, чем окончилась Екатеринодарская драма. Рок опустил внезапно занавес, и никто не узнает, каким был бы ее эпилог».

Интересно, что эту же ошибку через полтора года допустит сам Деникин, гоня на Москву Белую Армию не концентрированным кулаком, а разрозненными силами.

Корнилову неоднократно говорили, что безрассудно продолжать оставаться на ферме под обстрелом, лучше перебраться в более безопасное место, но тот не хотел «удаляться от войск», а опасность вообще была его вторым именем.

Конница Эрдели (дальний родственник Льва Толстого) заняла северное предместье города Сады, пыталась пробиться к станице Пашковской, казаки которой были антибольшевистски настроены. Однако Неженцев и Казанович застряли на подступах к Черноморскому вокзалу, понеся большие потери. Цепи офицеров и красногвардейцев не раз бросались в штыки, яростно колошматя друг друга.

После полудня 29 марта Марков наконец переправился и атаковал, взяв Самурские артиллерийские казармы. При этом положил там весь чешский инженерный батальон.

«Еще один такой бой, и от Офицерского полка останутся лишь воспоминания, — докладывал профессор Академии, — мать-перемать, драться с русскими — это не то, что с немцами или австрияками, тут, что называется, коса на камень».

Таран-Казанович с рукой на перевязи погнал в атаку своих партизан и елизаветинцев, ворвался в город уже в темноте. Ночью он дошел до Сенной площади, полагая, что Кутепов с Офицерским полком движется параллельным курсом справа. Поняв, что они одни, Казанович решил, что 250 человек в многолюдном городе обречены, вывел своих партизан в темноте неузнанными через позиции красных назад.

При этом армия понесла невосполнимую потерю — погиб командир Корниловского полка подполковник Неженцев. Погибла любимица Партизанского полка Вавочка Гаврилова, падчерица полковника Грекова, лихая разведчица, прошедшая весь Ледяной поход. Была убита шрапнелью вместе со своей подругой, такой же девочкой-гимназисткой. Похоронили Вавочку в ограде Елизаветинской церкви вместе с куклой, с которой она не расставалась в походе.

Вечером того же дня собрался военный совет, на котором были оглашены потери — в Партизанском полку осталось менее 300 штыков, в Корниловском — еще меньше, раненых более полутора тысяч, казаки разбредаются по домам, боеприпасов практически нет.

Корнилов подумал и принял парадоксальное решение: «Положение действительно тяжелое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всему фронту. Как ваше мнение, господа?» Господа посмотрели на него с ужасом. Даже если произойдет чудо и истерзанная крохотная армия сокрушит впятеро превышающие ее силы, как она сможет удержать город? В заверения Филимонова о том, что «у вас будет трижды по 10 тысяч» никто не верил, их можно было вещать только доверчивому Корнилову. Гнать наутро в атаку людей голодных, разутых, продрогших, четверо суток ломающих себе зубы о екатеринодарские мостовые — значит, положить здесь армию точно так же, как это можно было сделать и в Ростове. Все были против. Корнилов настаивал: «Отход от Екатеринодара будет медленной агонией армии, лучше с честью умереть, чем влачить жалкое существование затравленных зверей».

Алексеев осторожно предложил атаковать хотя бы через день, «может быть, казаки одумаются и вернутся». Корнилов ухватился за эту спасительную соломинку — значит, атакуем послезавтра, 1 апреля.

Марков, вернувшись с совещания, сказал своим подчиненным: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмем, а если и возьмем, то погибнем».

Деникин в воспоминаниях приводит свою последнюю беседу с главкомом: «После совещания мы остались с Корниловым вдвоем.

— Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонны в этом вопросе?

— Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб.

— Этого вы не можете сделать. Ведь тогда остались бы брошенными тысячи жизней. Отчего же нам не оторваться от Екатеринодара, чтобы действительно отдохнуть, устроиться и скомбинировать новую операцию? Ведь в случае неудачи штурма отступить нам едва ли удастся.

— Вы выведете».

Главком был фаталист, похоже, он предвидел собственную гибель. Впрочем, некоторая логика в его действиях была. Отступление без боеприпасов в чистое поле не сулило добровольцам ничего, кроме катастрофы. Они просто рассеялись бы по Кавказу, похоронив с собою идею. Видимо, по мнению Корнилова, эту идею следовало с честью похоронить именно в казачьей столице. Может, так он сам себе представлял алексеевскую «светлую точку»?