Набат. Книга первая: Паутина - Михаил Шевердин

Рауф Нукрат невозмутимо продолжал:

— Им известно все… И, велика милость аллаха, премудрый бог заставил большевиков отдать нам в руки их же человека… этого Юнуса, преданного им душой и телом… хэ… хэ…

Он снова помолчал, но никто не пытался открыть рот, так неожиданная весть перепутала у всех мысли.

— Они все знают. Им донесли изменники. Да, да, изменники делу великого Турана, да покарает их аллах! Они знают смысл великой миссии зятя халифа, они знают, что воины ислама, собранные нами под видом милиции, готовы.

Весь пронизанный внутренней дрожью ярости Арипов громким шепотом выдавил из себя:

— Вы… вы… врете, сын праха… вы запугать нас хотите.

Лицо Рауфа Нукрата, обрюзглое, отвратительное, повернулось к нему. Все увидели, что оно искажено, но не злобой, нет, — страхом.

— Пойдите в город. Сейчас же пойдите… Клянусь, вы увидите… Кто стоит на охране банка?.. Ни одного нашего. Кто на страже ворот? Кто на телеграфе, кто на станции, кто на дороге? Они, всюду они — большевики, рабочие, ремесленники, батраки!.. Мы без крыльев, без перьев. А кто виноват? Вы, вы, военный назир, виноваты. Вы лавочник, а не военный назир. «Если шах не хочет дать сокровища для войска, то войско не хочет браться за меч!» Кто клал себе военные деньги в карман? Вы! А наши воины ислама залезли под одеяла и дрыхнут… Станут они на голодный желудок воевать!

Лоб Энвера покрылся бороздами морщин. Он уставился мрачно на ковер.

— Я сказал! — закончил Рауф Нукрат.

— Надо действовать. — В наступившем молчании голос назира Арипова прозвучал слабо и неубедительно.

Многие невольно осторожно смотрели на двери, и в суетливо бегающих их глазах читалась откровенная мысль: «Хорошо бы уйти».

Уйти, бежать отсюда. Скорее! Точно оборвались все нити, связывающие их с миром устойчивым, полным удобств, услад, связанных с высокими званиями назиров и высших служащих. Приняв участие в сегодняшнем сборище, они переступили грань закона. Призыв Энвер а действовать никого не вдохновил. Да и звучал он крайне неубедительно и невнятно.

Якуб-заде предложил всем разойтись и выбираться из Бухары кто как может.

Тогда вскочил Энвербей.

— Собрать всех имеющих оружие. Выступать! Штурмовать! — крикнул он. — Завтра взлетят на воздух поезда со снарядами в Кагане, Каршах, Термезе. Завтра на весь мир прогремит гром священной войны против неверных.

Вмешался Рауф Нукрат.

— Нет. Все пропадет. Погибнут и те, про кого еще не знают большевики… Вы, ваше высокопревосходительство, покидаете Бухару. Вы уезжаете на охоту в каршинскую степь… С вами… сам председатель совета назиров. Милиция поедет почетной охраной. В степи вас найдет наш человек — Иргаш.

— Ох, — бормотал Якуб-заде, мечась по комнате, — наша шея тоньше волоса.

— Как? Ехать? Сейчас? — удивился Энвербей.

— Да. Сейчас. Мы не можем допустить, чтобы из-за блохи сгорел весь ковер нашего дела.

— Что вы имеете в виду? — вспыхнул Энвербей. — Что вы мешаете слова с водой?

— Тысячу извинений… — пробормотал Рауф Нукрат, — но, милость аллаха велика, есть ли время сейчас спорить?

Он стоял на своем. Убирая из Бухары Энвербея, он хотел спасти заговор джадидов. Он жертвовал малой частью ради целого. И прежде всего он спасал себя…

Поднялось что-то невообразимое. Все забыли об угощении, о плове. Через минуту михманхана опустела.

В дверях произошла давка. Каждый хотел выйти первым. О долге вежливости, об уважении к зятю халифа все забыли.

Глава девятнадцатая

Поезд идет на юг

Сдерживай язык, не то зубы поломаешь.

Сильно швыряло и трясло. Резкий ветер врывался то с одной, то с другой стороны и назойливо забирался ледяными струйками за ворот халата. Пыль и песок набивались в рот, нос, глаза. Космы шерсти белой папахи трепетали на ветру. Несло терпким запахом железа и мазута.

Но трудно требовать больших удобств, когда путешествуешь на тормозной площадке товарного вагона.

Надо признать, что пассажир в папахе, сидевший нахохлившись на полу, скрестив ноги по-турецки, меньше всего думал жаловаться или как-нибудь выражать недовольство. Напротив, темные внимательные глаза его оживленно и даже весело взирали на мир. Он с явным удовольствием вслушивался в монотонный стук колес и изредка поглядывал на розовые от последних лучей заката, медленно проплывающие мимо плоские увалы. Дым и копоть временами заносило на площадку, и на лице путешественника появлялась страдальческая гримаса.

Сумерки сгущались. В тумане промелькнуло белое пятно — не то озеро, не то солончак — и странные холмы, похожие на пирамиды с усеченными верхушками.

Донесся протяжный гудок паровоза, второй, третий…

Уже в полной темноте, громыхая на стрелках, товарный поезд медленно вполз на небольшую станцию. Лязгнули буфера, вагоны жалобно заскрипели и остановились.

Пассажир не шевельнулся. Возможно, что он чувствовал себя очень утомленным.

И действительно, человек проделал немалый путь.

Вечером он подъехал на худом, изможденном, но красивом коне к маленькой станции, затерявшейся в степи к югу от Бухарского оазиса. Недалеко к западу, откуда прибыл путник, лежат пески, а за ними великая река Аму-Дарья.

В те бурные, беспокойные дни в поезда садились странные, неожиданные люди: свирепые бородачи в живописных восточных одеяниях, но с ясным добродушным взглядом младенца; типичные разбойники, вооруженные до зубов, оказывающиеся на самом деле мирными пастухами; длиннолицые карнапчульские арабы; величественные чалмоносцы — шейхи, едущие на поклонение каким-то неведомым священным источникам Шахрисябза. Великие события 1920 года привели в движение глубокие толщи населения Бухарского эмирата. На огромных пространствах все бурлило, кипело…

Одинокий всадник осадил коня у невзрачного станционного здания. Внешность путника бросалась в глаза: одетый по-туркменски, он носил высокую текинскую папаху ослепительно белой шерсти, красный шелковый халат, лаковые сапоги на высоких каблуках. На ременном поясе висел в серебряных ножнах длинный нож — кинжал.

Лицо путешественника, дочерна загорелое, оживлялось поблескиванием белков глаз и иссиня-черной полоской по-туркменски подбритой бородки.

Туркмены редко появлялись в этих краях. До революции чаще всего сюда заскакивали бесшабашные калтаманы из бурдалыкских тугаев. И потому человек в туркменском одеянии вызвал несколько косых взглядов. Толпившиеся на перроне пастухи-каракулеводы предпочли отойти в сторону, когда туркмен, привязав коня к чахлому деревцу, вышел на перрон и решительно поднялся по ступенькам на площадку товарного вагона.