Каиново колено - Василий Дворцов

Ольга до зеленых глаз ревновала к своей комнатке. Сие глубинно кипящее чувство оскверненной частной собственности никаким эффектно демонстрируемым равнодушием не прикроешь. Не говоря уж о показном радушии. А, может быть, у нее под матрасом было припрятано нечто девически тайное? Такое, что не подлежит родительскому разоблачению. Иначе чего бы она столько раз заглядывала сюда каждый день? Ну так и подмывало пошариться. С полдня до вечера Сергей тихо-тихо одиноко бродил по дому с затененными жалюзями и шторами окнами, пытался читать, слушать в наушниках музыку. И ни за что не подходить к телефону. А тянуло, ох, тянуло. Особенно в те безразмерные часы, когда он окончательно выспался, вылежался и перестал бояться каждого шороха или голосов с улицы. Что же ты, Лариса, родная, можно сказать, моя, вот так отрезалась? Чужие, совсем чужие люди приняли участие, а ты… За жалюзями сменялись персиковые восходы и арбузовые закаты. Переливались апельсиновые полдни и сливовые ночи. А Сергей все пытался читать и слушать в наушниках музыку… Америка — страна, в которой ничего не хочется алкать. Разве что творожной метели… Лучшим лекарством от совести оказалось пиво. Главное, чтобы не более трех баночек. Действительно, чужие люди за тебя так рискуют, а ты… В общем, пора бежать! Но Тамара и Саша каждый вечер только строили и тут же разрушали планы о вывозе его в Мексику. Они, после запальчивых переборов всех возможных закономерностей и невозможных случайностей, одинаково примирительно соглашались, что «пока не время, пока потерпеть», и он им «нисколько не в тягость», «они даже привыкли». Как к кошке или, точнее, черепахе: вроде и пользы нет, но и заботы не много. А все живое.

В субботу Тамара и Саша после обеда стали собираться с вещами: пришла пора съездить в Майями в православную церковь. Что тут сказать насчет их религиозности? Просто, если ты раз в месяц не присутствуешь на литургии, то, как бы сам себя выводишь за рамки русской общины. Что дает община? В прямую — ничего, но это всегда некая надежда на то, что, в случае чего, в твоей судьбе могут принять участие другие. Церковь-то православная, но понятие «русский» здесь весьма растяжимо: у них в приходе и русские, и евреи, и грузины, болгары и, даже китайцы. Только хохлов нет. Нет, те жестко отделяются, у них все свое. От сала до соломы. Ольга с родителями не ехала. Более того, она не только не хотела кривляться у подсвечника в платочке, но и в принципе собиралась стать стопроцентной американкой. Тамара шепотом пожаловалась:

— Представляете, Сережа, тут два месяца назад у отца чуть инфаркта не было. Оленька же заканчивает школу, а для поступления в хороший университет в Америке есть необходимая для всех абитуриентов система предпочтений. Особенно для таких, как мы, которые без гражданства. Ребенок обязательно должен вступить в какой-нибудь клуб по интересам. Хоть в скауты или в общество защиты животных, а хоть в охрану памятников гражданской войны. Но «зеленые» дают мало баллов для зачисления. И тут, конечно же, можно было бы и поискать, не спешить, но наша Оленька, — вот где свекровин характер! — решила сделать все по высшему уровню. А высший уровень здесь, в Штатах, это либо Лига сексуальных меньшинств и их сочувствующих, либо Антирусский фронт. Как только Саша пережил, когда она рассказала, что их новый учитель физики гей, то есть, вы понимаете, педераст, и он дал ей рекомендацию в их лигу как «сочувствующей». Сережа, не смейтесь! Это для нас, нормальных советских людей, было трагедией. А тем более для Саши: он же за дочь на что угодно готов.

Если смеяться, то над кем? И кому? Они упаковались, в последний раз напомнили про еду и осторожность, и маленький синий «фордик» вывернул со двора на трассу. Ольга, врубив на полную «плохих мальчиков», оккупировала гостиную, столовую и лестницу, а ему осталась розовая спаленка. Из-за приоткрытого окна второго этажа вместе с жарой томительно давила бездонная синева полуденного экваториального неба, ограниченного далекой цепочкой изумрудных холмов. По белесой, идеально ровной в шесть полос трассе к недалекому океану и от него с шипящим шорохом мелькали блескучие автомобили, наполненные веселыми свободными людьми, а на соседнем, ровно выстриженном газоне бдительный румын играл в бадминтон со своим пятилетним сыном. Непослушный мяч все время отлетал в лимоновое дерево, они громко смеялись, и их белые костюмы отражались в оконном стекле, даже если смотреть из глубины комнаты в другую сторону. У-у-у! Сергей больше не мог наслаждаться по TV чужим подводным плаванием рядом с ручными осьминогами и скатами. Это в десяти-то километрах от настоящего прибоя. Devil! Damnation! Вот если бы хоть в багажнике добраться до океана. Или взять, да ломануть туда сегодня ночью пешком. Завтра день погулять в толпе, поплюхаться до посинения, а ночью назад. Кто там кого опознает? Фоторобот показывали, а про шрам-то молчали. Могут и не знать. Сергей поскоблил отпущенные за эти дни усы. Стоит подумать. Дорога известная, не заблудится. И собачонка добрая. Для нее, кстати, можно угощение прихватить.

В комнату, постучав, вошла Ольга. Как всегда фальшиво улыбнувшись, присела, что-то для приличия поискала в столе. Он, откинувшись, сидел на ее кровати, и тупо смотрел на почти точный Тамарин профиль, с поправкой лет на двадцать пять. Только над таким русским, таким курносым, с чуть тяжеловатым подбородком лицом — вдруг короткое агрессивное каре черных волос с ярко-красной прядью на виске. И еще эклектика: электронные часы дутого пластика и мамин, или даже бабушкин, старомодный перстенек с искусственным рубином. Ну, да, бурный процесс оформления. Вот и руки тонкие, с торчащими детскими локтями, а грудки уже вполне развились. И тут — бам:

— Сергей, а пойдемте вниз пиво пить.

Это все также, почти спиной к нему. Провокация?

— Какое? Безалкогольное не могу.

— Почему же? «Hunter», баночный.

Так, ничего не взяв из тумбочки и не оглянувшись, вышла. И, не закрывая за собой дверь, плавно соскользнула по лестнице вниз. Впервые по глазам ударили голые, темного загара с выгоревшими волосками ноги в коротких шелковых шортах. Стоп! Что это еще? Такое ощущение, как будто кто-то его мокрым полотенцем по лицу с маху съездил. Сергей даже в зеркало заглянул: действительно, слева пол-лица бледное, а правая половина красная. Похлопал по щекам ладонями для выравнивания давления. Вот так прилетело! Да ведь и делать-то теперь нечего, нужно поднимать перчатку.

Внизу сквозь жалюзи солнце врезалось в притемненную комнату бело-золотыми бритвенными лезвиями, натыкаясь на предметы, описывало с легкостью пушкинского пера объемы дивана, кресел, столов — до самой кухонной стойки. Сергей тоже стал расчерченным и от этого невесомым. Душновато. Сел в безнадежно теплое кресло — ноябрь, но никак не меньше тридцати градусов, а ведь здесь и зимы не будет. Полосатый воздух вдруг густо зарокотал от нахлынувших из дальних углов низких частот. Ох, ты, «Led Zeppelin» с обработкой «I Can't Quit You Baby» старичка Вилли Диксона. Да, круто для такой вот американской из себя девочки.

— Это из вашей молодости? — Она достала из холодильника затянутый в полиэтилен десяток мгновенно запотевших зеленых баночек.

Ну, и чего ей ответить? Что а-я-яй вот так задирать чужих дяденек? Даже если они в полном дерьме, и им некуда деться. Ну, да ладно, пусть поразбирается со своими комплексами. На ее месте любая захочет хоть на немного дать почувствовать себя хозяйкой тому, кого родители положили в ее постель. Да, да, пожалуйста. Он понимает, и потерпит.

— Это из моей очень далекой молодости. Тогда для нас Америка, как и Европа, были только рок-музыкой. И джинсами. А тебя снег не манит совсем?

— Снег? — Оля впервые оглянулась.

— Да, это такое белое, пушистое и скрипучее.

— И еще оно вечером под фонарями искрится. — Она подставила ему подносик с двумя баночками пива и горкой чипсов на бумажной клетчатой салфетке. Сама с уже открытой банкой села в кресло рядом. Сергей потянул жестяную чеку и отстранился от шипящих пузырей.

— За что пьем?

— За удачу. За вашу удачу.

Ну, не надо бы так тыкать в больное место. Вернее, в незащищенное. Пиво у них тут полное фигня. Или полная? Только для рекламных роликов. Вот сейчас бы нашенского «жигулевского». Да с тешкой. Да в приятной компании.

— А ты вообще как к России относишься? Из прекрасного далеко?

— А никак. Там ведь никаких перспектив. Торгаши и бандиты. А я учиться хочу. На микробиолога, как папа. Но не хочу шкурки для чукчей выскабливать.

Оля пультом убрала звук.

— Я как на родителей посмотрю: плакать от счастья хочется. Сколько помню, отец только делал вид, что у нас всего в достатке. Перед соседями, родственниками. На работе. Все у нас должно было «выглядеть как у людей»! У каких людей? Носки на три слоя перештопаны, рубашки постепенно безрукавками становились, а за то — папа научный работник! Без галстука только в ванной. Велосипед мне в детстве так и не смогли купить, потом уже научилась на взрослом, на котором он сам на работу ездил. Он ведь высчитал, за сколько лет этот велосипед оправдается, если на автобусе экономить. С вычетом выходных и сильных морозов — ровно через два с половиной года. Подумать только! Он всегда все высчитывал, даже сам собственный состав стирального порошка подобрал, чтобы вещи не так быстро старели. На меня малые рейтузы сыроватыми надевали, чтобы растягивались. И что, я должна тосковать по такой Родине? По такой, где со мной в классе девчонки дружить не хотели из-за постоянного отсутствия карманных денег: мне мама бутерброды с собой заворачивала! С маслом и сахаром. А с получки — с сыром. И льготный проездной билет навсегда запомнился. Нет, какие бы кто красивые слова не говорил, а я хочу жить здесь, в Америке. И мне нравится, что мои папа и мама могут купаться в море, в настоящем, а не в зеленой обской луже, что у них есть хоть какой-то да автомобиль, и они даже подарки родне могут посылать. На заснеженную Родину.