Доктрина Русского мира - Коллектив авторов

Мы за эту четверть века очень многое потеряли, и сегодня русский язык уже не может претендовать на такую роль, он не является носителем передового мирового тезауруса. Сегодня английский может претендовать на это, и в меньшей мере – немецкий и французский. А русскому языку придётся вместе с русской цивилизацией в целом, вместе с русской наукой, образованием и культурой навёрстывать упущенное. Я не знаю, сколько на это уйдёт лет, но это необходимо делать, потому что в противном случае мы как бы выпадаем из мейнстрима развития. Причём это не значит, что мы должны на кого-то равняться, нет, мы должны идти в своём векторе развития… Но историю не обманешь, мы сегодня потеряли темп развития.

Б. К.: Когда мы заговорили о месседже и о выступлении на трибуне ООН, мне почему-то вспомнилась фраза Путина, помните: «Что же вы натворили?» – когда он говорил об Арабской весне. И я подумал: а как они могли перевести это? «What you have done?» – Извините, «сделали» и «натворили» – большая разница. Вы бросили вызов Творцу, вы сделали что-то с духовной точки зрения неправильное. «Натворить» – там есть нравственная подоплёка. И даже перевести-то, скорее всего, они не смогли правильно, но Русский мир, все, кто владеет русским языком, – слово «натворили» поняли так, как нужно. Это лишь маленький пример, который родился из ассоциаций.

В. Е.: Русский язык – в высшей степени синтетический язык. Я не буду сейчас вдаваться в подробности, аналитический язык, к примеру, английский, он может передавать очень жёсткие, как вы говорите, месседжи – что-то деловое, информативное. Соединили два корня – очень хорошо.

Б. К.: Вот два учёных, физика, поймут друг друга очень хорошо на нём…

В. Е.: Да. А аксиология, ценности лучше формулируются именно в языках синтетических. К вопросу, кстати, о языке как оплоте национальной безопасности. Я иногда привожу этот пример – вот за что купил, за то и продал. У меня был американский студент, который занимался историей ЦРУ (тогда там рассекречивали архивы). Он мне рассказал, что в десятые-двадцатые годы (тогда еще ЦРУ по-другому называлось) они вынашивали планы перевода Китая на фонетическое письмо. Это к вопросу о том, как Китай показал большой жёлтый кукиш, понимаете?

Кстати, и мы могли перевести Китай на кириллицу – монголов перевели, китайцев – не успели. Ведь тогда бы было много Китаев, потому что там много языков и диалектов. Но Мао Цзэдун оказался мудрее, и он сказал: «Нет, извините, мы сохраним наш иероглиф». Поэтому, когда у меня сидят два студента, один с юга, другой с севера Китая, и они путунхуа (китайскую норму) не очень хорошо знают, то один одно говорит, другой – другое. Что делать? И тут он фьють-фьють, в воздухе нарисовал иероглиф, и они друг друга сразу поняли!

Вот это пример того, что типологически означает защитная сила языка. Вот китайцы хорошо осознали сакральность иероглифа. А у нас нет иероглифа, и хорошо, что нет, но в языке у нас заложены эти сакральные смыслы. Мы с Виталием Владимировичем и коллегами в своё время занимались этим в Институте динамического консерватизма, пытались оздоровить корни. Фактически мы начали титаническую работу. Брали, к примеру, слово «совесть» и прослеживали историю этого слова на протяжение последних двух веков, что с ним произошло в словообразовании, разные коннотации, трактовки и т. д. Ну это на многие годы работа, и десятки людей должны этим заниматься. Вот такой проект запустить бы.

А сейчас есть проблемы с финансированием языковедческих проектов, вот не удалось пока завершить словарь Достоевского, а ведь это тоже «наше всё»…

Б. К.: Сонм русских писателей, портреты которых висят в классах, каждый из них велик чем? Тем, что у него был собственный язык. Вот вы автор словаря Шукшина, например. Не могу не спросить, почему, по вашему мнению, возрастает интерес к творчеству Шукшина? Опять стали ставить пьесы. Он же был в своё время одним из самых популярных драматургов в Советском Союзе. Переиздали собрание сочинений, но всё продолжают издавать.

В. Е.: Я прошу заметить, что в общем ничего не делалось для того, чтобы Шукшин опять стал популярным. Это само всё происходит. Есть воспеваемые люди, такие как Ильф и Петров, постоянно про них пишут. Есть нобелевский лауреат Бродский, и всё время призывают его изучать.

Но в чём тайна Шукшина? Он не только мастер, он, так сказать, изнутри всё видит. Ведь Шукшин, казалось бы, простой, короткая фраза, но там архетипы просто вот, знаете, – кишат! И главная тайна великих писателей наших в том, что они говорили правду. Нравственность – есть правда. Они показывали русского человека не таким, каким мы его хотим видеть, а настоящего. Это с одной стороны Чудик, с другой – Сураз. Он может всё отдать, а может и убить. Вообще, русский человек, он не так прост, как кажется, идеализировать его не надо. Вся история наша показывает, насколько мы разные можем быть. Мы вообще довольно такой взрывоопасный материал, мы такой атом, который может быть мирным, а может быть и губительным… Я понимаю, что говорю вещи кощунственные, но мотает нас как народ сильно. То, что показал Толстой нам Платона Каратаева, это, конечно, очень хорошо и мило, всё это русское и круглое. Но герои Лескова – это настоящие русские люди, и они прямо по улицам ходят. В этом смысле Лесков показал правду.

Б. К.: Почему тогда после перестройки, за 25 лет как Советского Союза не стало, у нас не родилось ничего такого великого? Хотя, если сравнить с таким же периодом начала века, это был Серебряный век, это была революция, – огромное количество писателей было явлено. А за 25 лет после перестройки очень трудно что-то предъявить.

В. Е.: А может быть, и есть они, но мы их не знаем. Сейчас ведь практически невозможно стать известным писателем просто так.

Б. К.: Хорошо, даже на филологическом уровне не просматривается того, что называется «герой нашего времени»…

В. Е.: Несколько лет назад муссировалась такая идея, мне звонки с радио постоянно были: давайте мы заменим Лескова Пелевиным в школьной программе…

Б. К.: И всё!

В. Е.: Вот об этом мы и говорим. Ведь все эти современные писатели очень хорошо пишут. С точки зрения технической пишут прекрасно, фразы все построены – это отличный товар для супермаркета. Но, когда ты прочитал это, ты себя спрашиваешь: а зачем я это прочитал? Это к вопросу о сакральности. Там нет такого сочетания слов, которое есть у того же Лескова.

Б. К.: Они индустриальные, вы хотите сказать?

В. Е.: Ну вот почему, например, молитву можно повторять много раз? Или «Собачье сердце» я могу читать или смотреть каждый день… Когда вижу, как Евстигнеев это делает, – всё, мне хорошо. А вот почему реклама, когда она 3 раза повторяется, сразу вызывает, мягко говоря, отторжение…

В. А.: Мне кажется, что все-таки оценить эпоху можно только на дистанции. Хотя мне мои знакомые, крупные писатели, например, Александр Андреевич Проханов, тоже говорили – да, сейчас кризис прозы. При этом рядом с нами живут тот же Проханов, тот же Поляков, например, замечательный писатель. Есть Личутин, замечательный писатель, язык тоже очень сочный, интересный. То есть нельзя сказать, что у нас нет больших современников в прозе… Но определённый кризис сознания, может быть, связанный как раз с информатизацией, с компьютеризацией, с давлением цифровой культуры, мы наблюдаем. По всей видимости, новый гений, который сейчас должен появиться, – а может быть, он уже где-то есть, – будет работать на парадоксальное преодоление цифровой культуры через неё же саму. То есть он вберёт её в себя, переработает, как это обычно делал Русский мир всю свою историю, – брал новые технологии, перерабатывал их и очеловечивал, и делал их даже более человечными, чем старые технологии.

В.Е.: В лингвистике есть такой термин – он, конечно, вряд ли будет одобрен – «магическая функция языка». Магия не на уровне РЕН ТВ. А что такое магия? Язык ведь воздействует на реальность. Зачем люди пишут стихи? С точки зрения практической это вообще не нужно. Почему в голове у человека сидит метафора? Метафора – это же и есть культура, в том числе и сакральная культура. Вот почему-то человеку, в отличие от животных, приходится постоянно порождать культуру, и он сам не может объяснить, что это такое, и как это происходит.

Б. К.: Он мыслит образами, образы могут быть белые, могут быть черные, могут быть сакральные, могут быть духоносные. Та же икона русская и вообще икона в христианстве – это образ чего? – Бога, Спасителя, святых…

В. Е.: И поэтому я настаиваю, что всё-таки познать культуру лучше всего можно через язык… Вот Жан Лакан говорил фрейдистам: мы, конечно, Фрейда любим, сновидения толковать надо, но самое лучшее, через что можно истолковать сознание и подсознание человека, – это язык. В конечном счёте мы только через язык можем открыть глубинные смыслы. Вы же формулируете свои философские мысли как-то?