Амалия и Золотой век - Мастер Чэнь

— Как будто у него суставы не так устроены. И что дальше?

— О, пустяки. Немножко слежки, небольшой обыск, выявивший в его комнате в Дилао массу интересного. Включая комплект специфической черной одежды.

— И этот Накамура, получается, просто охотился за адмиралом?

— Получается, что так. Для этого и остался. Потому что больше ничем не занимался.

— За советником императора?

— Вот это и есть самое неприятное… И непонятное. У меня чувство, будто… Ну хорошо, Фукумото, как мы знаем теперь, не только профессор — хотя и никакой не шпион. И за что в него стреляли? За то, что он увидел Идэ? Смешно. Или, допустим, они с Идэ заняты одним делом. И каким? Новой политикой на Филиппинах? В Азии вообще? Вполне мирная политика. Здесь что-то не то. И ведь Идэ хорошо знал, что и кто ему угрожает.

— Но, дорогая моя, оставим японцев японцам. И китайцам. Ты узнала очень важные вещи. Уж нашему с тобой дому в Пенанге точно ничто не угрожает.

Я подняла голову от подушки.

«О нет, нет», — сказала я почти беззвучно, а Элистер очень внимательно на меня посмотрел.

— Элистер, слушай меня. Будет большая война. Страшная война. Здесь. И не только здесь.

Долгая пауза.

— Знаешь ли, моя дорогая, последний раз, когда я не обратил внимания на твои озарения, был тогда в Бирме, и с тех пор я отношусь к ним очень серьезно. Откуда возьмется эта большая война, позволь спросить?

Я молчала. Как это можно объяснить?

— Они дразнят их, этих бедных японцев, — сказала я, наконец. — А японцы — ты их видел. Никакого чувства юмора. Они терпят, терпят все эти глупости насчет демографического давления… А тут еще война в Китае, эта жуткая ненависть китайцев, и если японцы поймут, что американцы их загоняют в угол… Нет, я не могу это объяснить. Американцы сами притянут эту войну… Своей болтовней… Мне просто страшно, Элистер.

— Съешь кусочек манго.

— А знаешь, какие потом остаются пятна на простынях, если уронить?

— Знаю. Вот одно, с моей стороны. И черт с ним. Перестань бояться войны. Теперь все будет хорошо.

— Потому что у нас появился настоящий король? Нет, Элистер. Я не знаю как — но все будет очень страшно. И вот что… А помнишь, ты когда-то говорил, что хотел бы жить в белом домике с колоннами в Дели?

— Я помню, — сказал Элистер. И медленно раздвинул губы в улыбке.

— Вот до Дели, пожалуй, им не добраться. Сейчас самое время такой домик купить. Я серьезно, Элистер. Когда там сезон дождей?

— Э-э, может затянуться до августа. А к маю будет нарастать страшная жара. Все убегут к холмам, в Симлу.

— Вот в сентябре и поедем.

— Домики в Новом Дели не то чтобы совсем покупают, их чаще дают. Но сейчас-то… сейчас…

— Сэру Элистеру это будет проще?

— Естественно. Там как раз построили отличный отель, назвали без затей — «Империал», будет куда зайти. Но детям будет угрожать масса опасностей. Помню, сидим мы в садике у такого дома, на траве, с одной дамой, я даже помню, где — на Хэйли-роуд, и поедаем фрукты…

— Не смущайся, я знаю, что это было до меня.

— Естественно! И вдобавок — по делам службы. И что-то меня будто ударило в голову или тень какая-то мелькнула, я оттолкнул девицу, и на то самое место, где она сидела, приземлился с дерева здоровенный обезьян, сгреб бананы и медленно удалился, подняв хвост.

— Но у нас есть Джеймс! Он будет на них охотиться и защищать Александрину.

— А в Дели как раз есть несколько хороших школ, не то что в Пенанге.

— Только не надо делать из Джеймса шпиона.

— А представляешь, как у него это здорово бы вышло? Да сама его кровь — сын шотландца и португалки…

— С моей смесью крови это все равно что француженка.

— Тем более! С такой кровью он будет дома везде. Хорошо, у нас еще остались нераскрытые загадки? Что это, например, за история с японцем, который выдавал себя за китайца, — это же бред.

Ну да, подумала я. У нас и ребенок отличит китайца от японца. Другая форма носа, складка глаз, оттенок кожи, да и походка, посадка головы — все другое. Но всегда есть исключения.

— Ах-х-х, — сказала я, выбираясь из постели. — Я знала, что тут что-то не то. Поэтому запросила Айка… это один из американцев… всякие данные из Токио на этого Идэ. И оказалось, что у него всегда была кличка — Китаец. Дело в том, что он и правда по крови почти как я, китаец по матери. А в Японии это примерно то же самое, что у нас в Малайе быть евразийцем. Но после того, что он совершил в этой грандиозной битве с русским флотом в каком-то там проливе, все время забываю название, его китайская кровь уже никого не волновала. Он стал адмиралом…

Я начала перебирать флакончики у зеркала.

— А еще, как я и ожидала, у него христианская семья. И вот это… это… Да, а вообще, Элистер, — ну бывает же, что миссия не выполнена. Это я про то, кто такой Накамура. Зато выполнены другие миссии. Вот эта, например. Это — надолго и всерьез. А прочее — волны на песке.

Я поднесла к постели довольно изящную, хотя пока не доведенную до совершенства фанерную коробочку.

В ней лежали две сигары, уже с готовыми бантами, то есть бумажными полосочками — золотистыми, но скромными. Надпись на банте большой сигары гласила: «Шоколадная Амалия», на той, что поменьше и потемнее, — «Кофейная Амалия».

Моего портрета там не было. Хотя Мона и предлагала.

Элистер кончиком пальца провел по «шоколадной» двойной короне, еще раз, еще.

— Никогда не думал, что светлый покровный лист может быть таким шелковистым — как твоя бледно-шоколадная кожа. И, продолжая разговор на эту тему, мне кажется, что мы уже успели отдохнуть, и…

Его рука коснулась моего бедра.

— Элистер, Элистер — еще успеем, я тут как раз собираюсь кое-куда.

— А куда собираешься? Это потому, что ты съела все фрукты?

— Пустяк, Элистер, пустяк. Мы заговорили про Идэ, с его христианством, и я как раз вспомнила, что надо зайти в Сан-Августин и попрощаться с моим исповедником. И только. Это вон там, видишь — за крепостной стеной, между двумя верхушками деревьев. Даже пешком можно дойти. Я скоро вернусь.

— Отец мой, я согрешила.

— И по вашему лицу, Амалия, я вижу, что на этот раз — всерьез. Что ж, исповедальня перед вами, и я уже слушаю вас.

— Мой грех в том, что я не свернула вам шею, черт бы вас взял. Этот человек доверился вам. Он попросил у вас защиты. И что вы с ним сделали? Или чуть не сделали? А?

Отец Артуро, с застывшим лицом, выбрался из бамбукового домика, чуть склонился ко мне:

— Я бы очень попросил не упоминать черта на исповеди, моя дорогая… дочь. Есть, знаете ли, вещи, которые выше всего.

Он крутанулся так, что белые полы рясы взлетели, и властным жестом позвал меня за собой — в монастырский двор, к прохладе, тонкой струйке фонтанчика.

Я села на чуть влажный мрамор, прижимая к животу сумочку. И начала всматриваться в это лицо. Боже, какой красивый был бы человек — этот гордый нос, эти светлые волосы, эти глаза — они горькие и счастливые одновременно.

— Ваш перстень, отец Артуро. Который был у вас на пальце в день нашей первой встречи, а потом куда-то делся. С него все начиналось. Зачем вы его сняли? А, знаю. Вам что-то телеграфировал, ну — намекнул отец Теофилио? М-да, я становлюсь знаменита. Плохо. Ну и зачем вроде бы стесняться перстня, на котором — что там было? Буквы JHS, крест, трезубец. В общем, печать иезуитов. Что, лишние подробности вашей биографии?

— Половина диоцеза знает, что я был иезуитом, а потом стал августинцем, — со сдержанной ненавистью сказал он. — И что дальше?

— А дальше есть такие каталогусы, в которых записаны все члены всех орденов. И неделя работы показала мне…

— То, что здесь все знают, не так ли?

— Что вы были иезуитом? А иезуиты — лучшие в мире учителя, и вы преподавали здесь в Атенео, и не только там, боже мой, сколько же всего вы знаете! И вдруг — редкий случай — попросили о переводе в другой орден. Почему? Возможно, потому, что барселонские иезуиты после прихода американцев все уехали, вместо них приехали иезуиты из Нью-Йорка. Вам не друзья. Да и вообще, если американцы кого-то здесь обидели, так это церковь. Отобрали все земли, вышвырнули испанских священников, таких как вы. За что же вам их любить?

Он стоял и смотрел на меня, сверху вниз, возле углов рта обозначились резкие складки — он ведь совсем не так молод, как кажется, подумала я.

— Ну и дальше уже было просто. Вы стали августинцем, чтобы остаться здесь. А его… его, этого августинца, все равно перевели отсюда, а вам пришлось остаться. Так? Вас называли Кастором и Поллуксом. И всё про вас знали.

— А мой матрас вы не переворачивали? — еле слышно сказал отец Артуро. — Адрес вам наверняка известен.

— Нет, мой дорогой исповедник, не переворачивала. Зато узнала много интересного. И не только про вас. Про отца Сильвестро Санчо, ректора Сан-Томаса. И про его любовь к любым сильным личностям, только бы они были против британцев или американцев. К японскому императору, например. А ваша — бывшая ваша радиостанция Атенео? Ну хорошо, и какое мне до всего этого дело, не нравятся вам американцы, нравятся японцы. Они и правда уважают другие религии. Но, дорогой мой отец Артуро…