Сластена - Иэн Макьюэн

Были и хорошие новости. Январь получился продуктивным. Его статью о преследовании румынских поэтов принял «Индекс он сензоршип», и он закончил вчерне монографию о Спенсере и градостроительстве. Рассказ, с которым я ему помогала, «Вероятная измена», журнал «Нью ревью» отверг, но взял журнал «Бананас», и, конечно, в планах – новый роман, но пока он его держит в секрете.

На третий день предвыборной кампании меня вызвал Макс. Мы больше не могли избегать друг друга. Питер Наттинг потребовал отчета по «Сластене». Макс обязан был встретиться со мной. После его ночного визита мы почти не разговаривали. Встретившись в коридоре, бурчали «Доброе утро», в столовой садились за разные столы. Я много думала о том, что он тогда сказал. Наверное, он говорил правду. Похоже, контора приняла меня с неважным дипломом потому, что меня рекомендовал Тони, и за мной следили, пока не потеряли интерес. Прислав меня, безвредную, Тони, наверное, хотел показать этим прощальным жестом, что он тоже безвреден. Или, как мне больше нравилось думать, он любил меня и считал меня своим подарком службе – в возмещение ущерба.

Я надеялась, что Макс вернется к невесте, и у нас все пойдет по-прежнему. Так мне и казалось первые пятнадцать минут, когда я подошла к столу и докладывала о повести Хейли, о румынских поэтах, о «Нью ревью» и «Бананас» и об эссе о Спенсере.

– О нем говорят, – сказала я в заключение. – От него многого ждут.

Макс нахмурился.

– Я думал, между вами могло бы уже все кончиться. – Я промолчала. – Говорят, он не теряется. Ходок.

– Макс, – спокойно сказала я. – Давай о деле.

– Расскажи о его повести.

Я рассказала ему об энтузиазме в издательстве, об упоминании в газете, что с книгой спешат к Остеновской премии, о слухах, что обложку будет делать Дэвид Хокни.

– Ты так и не сказала мне, о чем повесть.

Я хотела похвал сверху не меньше, чем он. Но еще больше хотела уколоть его за оскорбительные слова о Томе.

– Я не знаю более грустной книги. После атомной войны цивилизация регрессировала до дикарства, отец с дочерью идут с запада страны в Лондон искать мать девочки и не находят ее; заражаются бубонной чумой и умирают. Трогательно и прекрасно.

Он смотрел на меня не мигая.

– Насколько я помню – именно то, что Наттинг не переносит. А, кстати. Они с Таппом имеют тебе что-то сообщить. С тобой не связывались?

– Нет. Макс, но мы же условились не вмешиваться в работу писателей.

– А чем ты так довольна?

– Он чудесный писатель. Это очень радует.

Я чуть не добавила, что мы любим друг друга. Но мы с Томом были скрытными. В духе времени мы не намеревались представить друг друга нашим родителям. Мы объявили о своих чувствах под небом на гальке где-то между Брайтоном и Хоувом, все было ясно и просто.

За эту короткую встречу с Максом я успела почувствовать какую-то перемену или сдвиг. В ту ночь перед Рождеством он утратил часть силы или власти вместе с достоинством; я чувствовала, что он это сознает и понимает, что мне это понятно. Я не могла удержаться от некоторой дерзости в тоне, а он не мог совладать с собой и в разговоре был то жалок, то не в меру агрессивен. Я хотела спросить о его суженой, медичке, от которой он отказался ради меня. Приняла она его обратно или решила на нем не задерживаться? При любом раскладе это было унизительно, и мне, даже в моем приподнятом настроении, хватило ума воздержаться от вопроса.

Наступило молчание. Макс отказался от темных костюмов – я заметила это еще несколько дней назад, в столовой, издали – и вернулся к щетинистому твиду с отвратным приложением в виде вязаного горчичного галстука на клетчатой рубашке. По моим наблюдениям, никто, никакая женщина не корректировала его вкус. Макс смотрел на свои руки, лежавшие кверху ладонями на столе. Он глубоко вздохнул, с присвистом втянув воздух ноздрями.

– Вот что я знаю. У нас десять проектов, включая Хейли. Уважаемые журналисты и профессора. Фамилий не знаю, но имею представление об их будущих книгах. Одна – о том, как британские и американские биологи осуществляют «зеленую революцию» в рисоводческих странах третьего мира, другая – биография Тома Пейна, потом – исследование, первое на эту тему, о лагере в Восточном Берлине, Особом лагере номер три, где Советы после войны уничтожали, наряду с нацистами, социал-демократов и детей, а теперь восточные немцы расширили его и содержат там диссидентов и других, кого им заблагорассудится, подвергая заключенных психологическим пыткам. Будет книга о политических катастрофах в постколониальной Африке, новый перевод стихотворений Ахматовой и обзор европейских утопий семнадцатого века. Будет монография о Троцком как главнокомандующем Красной Армии и еще две, не помню о чем.

Наконец, он оторвал взгляд от своих ладоней и посмотрел на меня светлыми недобрыми глазами.

– И как же, на х… твой Хейли с его говенненькой фантазией об издыхающем мире вписывается в картину, которая нас интересует?

Я никогда не слышала, чтобы он матерился, и вздрогнула, словно мне что-то швырнули в лицо. Мне никогда не нравились «Болота», но теперь понравились. Обычно я ждала, когда меня отпустят. А сейчас встала, задвинула стул под стол и направилась к выходу. Я бы бросила ему что-нибудь ядовитое на прощание, но в голову ничего не пришло. Уже у двери я оглянулась: он сидел за столом в вершине своей треугольной комнатки с выражением печали и боли на лице – странной гримасой, похожей на маску. Он сказал тихим голосом:

– Сирина, пожалуйста, не уходи.

Я чувствовала, что назревает еще одна противная сцена. Надо было убираться. Я быстро пошла по коридору и, когда он меня окликнул, ускорила шаг – бежала не только от его сумбурных эмоций, но и от беспричинных укоров совести. Еще не добравшись до своего стола внизу после спуска на скрипучем лифте, я напомнила себе, что принадлежу другому, что я любима, и никакие слова Макса меня не тронут, я ему ничего не должна.

А через несколько минут очень кстати погрузилась в атмосферу унылой виноватости, царившую в кабинете Чаза Маунта, и начала перепроверять даты и факты в пессимистической докладной записке, которую референту предстояло отправить наверх по инстанциям. «Заметки о последних неудачах». До конца дня я и не вспомнила о Максе.

И очень хорошо – потому что это была пятница, а завтра днем мы с Томом должны были увидеться в пабе в Сохо. Он ехал на встречу с Иэном Гамильтоном в пабе «Геркулесовы Столпы» на Грик-стрит. Журнал готовился к выходу в апреле, в основном на деньги налогоплательщиков – от Совета по искусствам, а не из секретных ассигнований. Уже началась воркотня в прессе насчет предполагаемой цены в семьдесят пять пенсов за то, «что и так уже нами оплачено», как выразилась одна газета. Редактор попросил небольших изменений в рассказе о говорящей обезьяне – он, наконец, получил название: «Ее второй роман». Том думал, что он может заинтересоваться монографией о Спенсере или предложить рецензирование. За материалы платить не будут, но Том не сомневался, что это будет самый престижный орган. Мы условились, что я приду туда через час после него, а затем последует, как он сказал, «обед в пабе с упором на картофель фри».

В субботу утром я убралась в комнате, сходила в автоматическую прачечную, выгладила одежду на будущую неделю, вымыла и высушила волосы. Мне не терпелось увидеть Тома, я вышла рано и поднялась из станции «Лестер-сквер» почти на час раньше условленного. Решила: пороюсь в букинистических книгах на Чаринг-кросс-роуд. Но беспокойство одолевало. Я стояла перед полками, не в силах вникнуть в названия, потом перешла в другой магазин – с тем же результатом. Пошла в «Фойлз» со смутным намерением купить в подарок Тому какую-нибудь новую книжку, но не могла сосредоточиться. Мне отчаянно хотелось его видеть. Я повернула на Манет-стрит, которая идет с севера от «Фойлза» и прорезает одно здание, а сразу за ним слева – «Геркулесовы Столпы». Этот короткий туннель – возможно, остатки старого каретного двора – выходит на Грик-стрит. Прямо за углом – окно с толстым деревянным переплетом. Через него я увидела сбоку Тома, искаженного старым стеклом, он сидел совсем близко, подавшись к столу, и разговаривал с кем-то, кого мне не было видно. Я могла подойти и постучать в окно. Но, конечно, не хотела отвлекать его от важного разговора. Глупо, что так рано пришла. Могла еще немного побродить. Или, на худой конец, войти с Грик-стрит через главную дверь. Тогда бы он меня увидел, и мне не пришлось бы наблюдать неприятную сцену. Но я повернула назад и вошла через боковую дверь в крытом проходе.

Я прошла через коридорчик, пропахший мятой из мужского туалета, и толкнула вторую дверь. У ближнего конца бара стоял человек с сигаретой в одной руке и стаканом в другой. Он оглянулся на меня, и я сразу признала в нем Иэна Гамильтона. Его фото я видела в каких-то враждебных статейках. Но ведь он должен быть сейчас с Томом? Гамильтон смотрел на меня с кривоватой, почти дружелюбной улыбкой, не размыкавшей губ. В точности как описывал его Том: с твердым подбородком, похожий на кинозвезду былых времен – бандит с золотым сердцем, черно-белый романтический герой. Он как будто ждал, когда я подойду. Сквозь голубой дым я посмотрела на столик у окна, стоявший в углу на возвышении. Напротив Тома, спиной ко мне, сидела женщина. Она показалась знакомой. Том держал ее за руку на столе и говорил, наклонившись вперед, так что их головы почти соприкасались. Не может быть. Я не могла оторвать от них глаз, пытаясь понять смысл сцены, найти ей невинное истолкование. Но дурацкое, неправдоподобное клише Макса – «ходок»… с этим как? Оно вбуровилось в меня, как клещ, и выпустило свой нейротоксин мне в кровь. Это оно повлияло на мое поведение, заставило прийти раньше и убедиться своими глазами.