Вторник. Седьмое мая: Рассказ об одном изобретении - Юрий Германович Вебер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Попов читал. Благодарил каждый раз. Но предложение француза вложил обратно в конверт и вместе с присланными каталогами запер в ящик.
Теперь он понял, что ему придется все-таки отпереть ящик, вынуть конверт и взять это предложение.
УЛЫБКИ И РАСЧЕТЫ
После дороги, после пыльных вагонов приятно раскрыть из своего номера окно, за которым приглушенно колышется ласковый май Парижа. Попов глубоко вздохнул. Дорога из Петербурга все-таки заняла больше четырех дней.
После того, как он написал в январе главному инспектору докладную записку о возможном приобретении телеграфных приборов за границей, и после того, как он представил в феврале смету предполагаемых затрат, и после того, как он написал в апреле прошение в Морской технический комитет о командировании его на один месяц за границу, и после того, как Морской технический комитет послал отношение об этом управляющему Морским министерством, и после того, как управляющий наложил резолюцию «Согласен», и после того, как резолюция эта дошла обратно в Морской технический комитет, и после того, как Технический комитет послал отношение в Главный морской штаб о выдаче Попову заграничного паспорта, и после того, как паспорт был выправлен, и после того, как Морской технический комитет послал отношение в Главное управление кораблестроения и снабжения о выдаче Попову денег в связи с командировкой за границу, и после того, как он дождался конца занятий в Минном офицерском классе, завершая курс своих предметов, и после того, как заведующий Минным классом отдал приказ об отпуске Попова в его поездку за границу, — только после всего этого смог он в середине мая, собрав свой небольшой багаж, попрощаться на петербургском перроне с Раисой Алексеевной, перекрестившей его на дорогу, и сесть наконец в поезд.
Путь лежал через Германию. Да, кстати: в Берлине лаборатория профессора Слаби. Тот ведь обращался к нему. Когда нужно было отклонить претензии Маркони на германский патент. И он, Попов, оказал тогда Слаби нечто вроде услуги. Невольно, хотя бы уж тем, что он, Попов, изобрел в свое время беспроволочный телеграф и дал тем самым в руки немецкого профессора твердый довод. С тех пор, можно считать, они уже знакомы. И теперь случай: взглянуть проездом. Что там понастроили?
Русский стажер в Высшей берлинской технической школе Борис Угримов был чрезвычайно поражен, когда к нему, в комнату студенческого общежития, постучался неожиданно посетитель, высокий, представительный, и отрекомендовался: «Попов Александр Степанович». Немедленно состоялась встреча с профессором Слаби. Профессор был вежлив и предупредителен, как всяких! воспитанный европеец. Поговорил охотно на теоретические темы и, главное, показал новейшую аппаратуру, которая создавалась здесь руками многочисленных сотрудников в комнатах его лаборатории, оснащенной всеми прелестями германской электротехники. Попову не трудно было сразу отметить, что по существу здесь нет ничего особенно нового. В общем, все то же, чего достигли и они с Рыбкиным у себя в Кронштадте. Пожалуй, только некоторые частные усовершенствования. Но как все сделано! Добротно, основательно. Великолепны даже мельчайшие детали. Все с расчетом на безотказное действие. Профессор Слаби с учтивостью представлял свое обзаведение, подчеркивал, как он ценит мнение гостя, но в его глубоких глазах, спрятанных за стеклами пенсне, все же можно было прочесть при этом: «А тебе такого не сделать! В твоих условиях…» Недаром при прощании он несколько задержал руку, приговаривая:
— Скоро мы поставим настоящее производство. Будем брать заказы… Счастливого пути!
Разве его недостаточно хорошо приняли? Разве не по всем правилам гостеприимства? И все же он почувствовал какое-то облегчение, когда берлинский визит остался позади, там, за стенами вокзала, и поезд тронулся в Париж.
Париж в мае. Что может быть прекраснее! Изящество и красота главных улиц, зданий. Во всем какая-то парадность и вместе с тем уют, особенно показавшиеся Попову после холодноватого и по-казенному сумрачного Берлина. Оживленная, нарядная толпа. Кажется, все не идут, а прогуливаются. Мягкое солнце. Продают фиалки… Но почему так много полицейских на всех углах? Стоят в своих похожих на женские пелеринках, и не по одному, как обычно, а по трое. Да еще в промежутках — карабинеры национальной гвардии. «Дрейфус!.. Раздоры, месье!..» — обернулся кучер, обещавший Попову отвезти его в хорошую и недорогую гостиницу.
«Дело Дрейфуса», длящееся уже несколько лет, возбудило до крайности французское общество. Одни требовали разоблачения судебного произвола и оправдания невинно осужденного. «Патриоты» объявляли их предателями родины и грозили расправой над ними прямо на улице. Прекрасный весенний Париж содрогался от манифестаций и топота конной полиции. При этом люди все же не забывали провести положенные приятные часы в многочисленных кафе и парках.
Попов остановился действительно в удобной и не очень дорогой гостинице. Достаточно старомодной, достаточно опрятной, небольшой, где было, кстати, довольно много тихих семейных постояльцев. Почти в самом центре. Из окна его номера в одну сторону была видна церковь Мадлен, похожая своей ампирной колоннадой скорее на какой-то музей, а в другую сторону, за Сеной, над деревьями и крышами парила ажурная верхушка Эйфелевой башни, до сих пор завораживающей воображение современников.
Отсюда, из гостиницы, было до всего близко. И до оперы, и до Лувра, и до Больших бульваров… Все это, конечно, входило в программу его осмотров и посещений. Но прежде всего Дюкрете. Туда, к стороннику его телеграфии, к этому ученому фабриканту, ради которого и было это путешествие, устремился он сквозь все красоты Парижа, едва взглянув на них из окна своего номера.
Дюкрете встретил его, как старого, самого хорошего знакомого. С тем открытым радушием, на какое только способен француз, когда хочет обворожить. Смотрел бархатным взором и все находил «очень милым». Господин Попов желает посетить Парижскую электротехническую школу, ознакомиться с постановкой преподавания? Очень мило! Он не оставит своего друга, покажет сам, сведет с нужными людьми.
Этот полнокровный холеный человек воспринимал все явления жизни с какой-то особо легкой, веселой стороны. Коснувшись истории с Маркони, только восклицал: «Шутник! Большой шутник!» — и подмигивал, подавляя смешок. Но он, Дюкрете, преподнес итальянцу очень милый сюрпризец. Его заявления и сообщения во Французском физическом обществе. Господин Попов знает — он, Дюкрете, ему посылал все оттиски.
— Представляете, мой друг, какая мина была у этого Маркони, когда информаторы его акционерной компании перевели мои строчки!
И Дюкрете так
