Зелен камень - Иосиф Ликстанов

— Чего развеселился? — угрюмо спросил Василий, почувствовавший подвох.

— Почему мы в субботу занятия боксерского кружка отложили? — спросил Миша.

— Павел Петрович в Горнозаводск за насосами поехал, — припомнил Василий и воскликнул: — Стой! А во вторник опять отложили, потому что он опять в Горнозаводск уехал. Так?

— То-то и есть, что так.

— Значит, старик и Павел Петрович в одно время в Горнозаводске были: в субботу да в среду! — рубанул Василий.

— В том и дело!

— Эх, жаль, что вы с Маришей в «сенокос» не сразу включились, а то мы за стариком и в Горнозаводск бы подались — чего он там делал, с кем виделся…

— Объясни, коли умен, — снова поддел брата Миша.

Молчание тянулось долго. В полукруглое окно сеновала уже пробивался свет зари, лицо Василия понемногу выступало из темноты, и Миша видел, что брат лежит с открытыми глазами. Предположение, высказанное младшим Первухиным о Халузеве, который, мол, служит связным у «дружков-товарищей», во всяком случае, заслуживало внимания.

— Черт, ничего придумать не могу! Почему старик за Павлом Петровичем и ездит и бегает? Что Павлу Петровичу предлагает? Может, товарищу Колясникову у Павла Петровича спросить нужно? А?

— Ничего не понятно… Просто тайна! Но имей в виду: «те» тоже должны объявиться. Выследим!

— Легко тебе чужими ногами следить. Может, Петька все наврал… Да нет, не такой это малец, — возразил самому себе Василий. — Ну, спи, утро вечера мудренее. Только Марише скажи, чтобы лучше глядела, да не на тебя, а на старика, чтоб глаз не спускала…

— Ты насчет Мариши не намекай! — И Миша толкнул брата в бок.

— А, ты драться!

Василий навалился на него, они повозились, как медвежата, и Василий приказал:

— Спи, герой! Слышишь, батя уже качество раннего утра проверяет, в огороде кашляет. И когда он только спит! — Укрывшись тулупом, он спросил: — Петька в Гилевку не приходил?

— Не видал.

— Плохо дело. В копушках мы его не нашли и в Конской Голове тоже нет. Куда завеялся малец?

— Почему знаешь, что его в Конской Голове нет?

— Когда я там v мосточка залег, Ленка на бережок вышла. Долго сидела — плакала, родименького вспоминала. Жаль девчурку…

— Завтра надо народ поднимать на поиск. Товарищ Колясников поможет…

Ответа он не услышал: Василий заснул, точно в омут нырнул. За один день ему пришлось трижды пересечь Клятый лог да еще сбегать к дальним копушкам, обшарить их. «Сенокос» выдался утомительный.

В этот же ранний час, когда, предвещая солнечный день, по ложбинкам тянулся жемчужный туман, сливался с озером и ждал первых лучей солнца, чтобы бесследно рассеяться, в домишко на баженовской стороне постучал маленький, весь седой старичок, очень коренастый, чистенький и усмешливый.

— Орина, свет-матушка… — ласково и певуче проговорил он, когда окно приоткрылось и на него с удивлением сверху вниз посмотрела темнолицая старуха. — Орина Петровна, прости на тревоге. Твой-то каменный царь спит?

— Что это ты, Саввушка, что понадобилось? Спит он.

— Вишь, лежебока какой! А квартирант тож спит?

— Слышно было, перхает на чистой половине, а встал ли — не знаю. Что попритчилось такое?

— Ты его потревожь, квартиранта-то… Скажешь, что пасечник явился, труд принял… Иль нет, я сам к нему пойду для почета.

Во дворе он мимоходом приласкал лохматого пса, взошел в избу и осторожно стукнул в дверь чистой половины.

— Кого требуется? — раздался сердитый голос, сорвался и снова послышался, уже более мирный: — Взойдите, кто есть!

Это правда, что в Баженовке некогда процветало камнерезное искусство, и также правильно то, что промысел пошел на убыль, так как народ потянулся на серьезное заводское дело, но неправда, что селенит забыли совершенно. Волокнистый, полупрозрачный, лунный камень янтарных оттенков, от светло-медового до багрянистого, приятный, хоть и низкородный, все еще находит и своих мастеров и своих любителей. Поделочки из селенита — вещицы домашнего обихода — появляются в магазинах промкооперации, на колхозных рынках и даже в блестящих витринах «Ювелирторга». Значительную часть этих безделушек дают баженовские кустари, а лучшие выходят из рук старого умельца Прасолова, у которого и остановился знатный гость, приехавший в Баженовку поздним поездом.

Гость был принят с почетом. Орина постелила ему на чистой половине по-царски, но Георгий Модестович всю ночь просидел на диванчике, дымя самодельными цыгарками, покашливая, думая свои тревожные и грустные думы о том, что Павел — Павел Расковалов, человек честных правил — оказался вот каким неверным человеком, и если пока не погиб совершенно, то через знакомство с Халузевым погибнет непременно. Георгий Модестович не видел преступления в том, что человек продает принадлежащий ему камень. Продай, коли нужда приспела, но продай так, чтобы честно мог сказать: «Продал». А сбывать камень неясного происхождения через темного ювелира-надомника, не сообщая фамилии, сбывать камень не государственной скупке, а потаенным ходом, не по нужде — какая там нужда могла приключиться у Павла! — а по жадности, это что же такое? Это позор! А Никомедка? С отцом компанию водил и сына в свое болото утащил, маклака из него сделал…

Все кипело в старике… Он и Павла обвинял, неосознанно жалея его, и горел желанием высказать мельковскому паучку все, что о нем думал, пригрозить ему, разрушить преступную компанию, пока не поздно, пока можно уберечь Павла, отогнать от него паука, воспользовавшегося неопытностью молодого Расковалова. Георгий Модестович, конечно, считал Павла чуть ли не ребенком, и поэтому нужно было немедленно ввязаться, поднять шумный скандал, загнать Никомедку в его мельковский угол, чтобы носа не смел показать.

— С утречком тебя, батюшка! — сказал Савва. — Вот прибежал, труд принял… Вернулся мой квартирант… Почитай, по заре вернулся.

— Говорил ты ему, что я тут? Пасечник улыбнулся плутовато:

— А как же сказать, коль не знаю, кто ты!

— Не знаешь? — уставился на хитреца Георгий Модестович.

— Для меня ты Георгий Модестович товарищ Семухин, а для него, может, ты кто другой, и меня это, отец милый, не касается. Ты уж лучше сам ему скажи. — И лицо пасечника поплыло в улыбке.

— Ему я судья! — хрипло воскликнул Георгий Модестович и вскочил. — Я ему судья!

Он пробежался по комнате, надел тюбетейку, подвернувшуюся под руку, потом вспомнил о пиджачке и бушлатике, взялся за чемоданчик, стоявший на стуле, но, по-видимому, сообразил, что негоже судье являться к подсудимому с чемоданом, бросился в дверь, испугав своим неожиданным появлением лохматого пса, и зашагал по улице, порывистый и тщедушный, но грозный, как только может быть грозен такой человек, бросающийся в бой, не рассуждая, не задумываясь, насколько обоснованны его поступки.