Антигона - Анри Бошо
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ты не бредишь, взгляни на тот камень, что торчит из стены. Он совсем близко к тому бронзовому крюку, благодаря которому Иокаста ускорила свою смерть, оставив так мало пустого места. Там, где был светильник и свет ее тела, осталась только небесная яма ее смерти, в которую и устремился Эдип — не для того, чтобы последовать за ней, но для того, чтобы не потеряться.
Я слышу собственный голос, который, я решила, уже изменил мне, он, как надежда, звенит у меня в ушах, он поет другим голосом — это не мой голос, но и мой тоже. Звуки подвижны и глуховато упрямы — нет, не о моем голосе заставляют они думать, но о моей жизни.
На выступе стены над полом пещеры сидит крыса и, кажется, как и я, слушает это пение. Слышит ли она то же, что и я, или это всего лишь плод моего угоревшего воображения? Когда пел Алкион, чтобы послушать его, собирались птицы и подземные твари. Но не Адкионов голос слышу я, это голос женщины, которая, проникнув в мою жизнь, стала моим голосом, но поет она по-своему.
Голоса Ио, столь же прекрасного, как голос Алкиона, как говорит К., я никогда не слышала, но уверена, что это он. Голос этот нежен и мощен, он устремляется высоко ввысь, но не расстается с землей. Алкион же, уносясь ввысь, забывал обо всем. Он даже Клиоса забывал, и поэтому, чтобы выжить самому, Клиос убил его. Какую муку познал он тогда — такую же, как Эдип, когда тот принудил Иокасту к смерти, так упорно стараясь узнать истину. Именно из-за любви и убийства, несмотря на всю разницу между двумя этими людьми, Эдип и Клиос так глубинно поняли друг друга и соединились на дороге.
Голос набирал силу; для того чтобы мне лучше было его слышно, надо зажечь еще один факел, пусть осветится вот эта темная выемка в стене.
Чем больше будет факелов, тем быстрее ты задохнешься — тебе этого хочется, Антигона?
Да, тебе именно этого и хочется, ты падаешь снова и снова, но зажигаешь новый факел — языки пламени неумолимо притягивают тебя к себе. В ушах у тебя гудит этот голос, но к нему присоединяется еще один — это Иокаста: «Можешь сбросить свою ношу. У тебя получится», — говорит она.
Она права, ноша действительно есть, ноша этого мира, в котором мои братья убили друг друга, в котором подлая воля одного и почти всеобщее молчание отдали стервятникам разлагающееся Полиниково тело.
Важна не ноша, а то, на чем настаивал Иокастин голос: «У тебя получится». Она произнесла это — и говорила при этом вовсе не царица, говорила ее любовь ко мне. Когда еще она так со мной разговаривала?
«Ты стояла, Антигона, на краю прудика, ты еще совсем малышка, а Исмена — в колыбели. Твои братья пускали камушки по воде рикошетом, они донимали меня своими криками и вопросами, чей камушек проскакал дальше. В тот день я отказалась им отвечать, я смотрела на тебя, и в глазах у тебя стоял страх и огромное желание, я подобрала камушек и протянула тебе: „Попробуй“. Ты не сразу взяла его, но так как сил у тебя еще было мало, камушек не подпрыгнул на воде, а упал совсем близко от берега. Ты не заплакала, но я почувствовала, насколько ты разочарована. Я подобрала другой камушек и сказала: „Попробуй еще раз, ты только брось его. У тебя получится“. Ты в изумлении уставилась на меня: „У меня получится, мама?“ — „Получится“, — повторила я. Ты бросила камушек подальше. Это наполнило тебя гордостью, но каждый раз, как я протягивала тебе камушек, ты спрашивала: „У меня получится?“ И не двигалась до тех пор, пока я не говорила: „Получится“.
Неожиданно на глаза мне навернулись слезы: что же так гложет этого ребенка, спросила я себя, что ей то и дело нужно получать мое разрешение. Я поняла, что я уделяю тебе слишком мало внимания, потому что мысли мои были все время заняты опасной и рискованной Эдиповой жизнью. Еще меня заботили Фивы, этот гордынный город, и мои прекрасные сыновья, с их невозможным соперничеством. Как можно было изменить это, это была моя ноша, царская и будничная. Тогда я произнесла, всматриваясь в тебя: „Теперь ты будешь давать себе разрешение сама, Антигона. У тебя получится“. В обмене этими долгими взглядами и твоем молчании была большая любовь, потому что уже через мгновение лицо твое просияло. Ты сама подобрала несколько камушков, что-то пробормотала себе под нос и бросила их гораздо дольше, чем до этого. Даже твои братья с удивлением заметили это и захлопали в ладоши.
Именно поэтому позже, когда ты захотела, как они, учиться ездить на лошади, владеть оружием и управлять колесницей, я позволила тебе это, я не одобряла твоего выбора, это правда, но раз ты сама давала себе разрешение действовать так или иначе, я не собиралась переделывать то, что сделала сама».
Так Иокаста с самого детства научила меня самой нести свою ношу. Этой ношей оказался однажды Эдип, потом — братья. Все мучительные сокровища нашей семьи и нашей любви, ни одно из них я не сбросила со своих плеч, у меня их отняли силой. Те, кого я любила, мертвы, и мне до них не добраться, теперь я одна в клубах дыма, который, прежде чем удушить, усыпит меня.
Я, наверное, заснула, потому что с некоторой опаской снова открыла глаза. Там, где, мне кажется, я различала голос моей матери, теперь выступает Эдип. Мне не видно его лица, одежды, которую я так часто стирала и штопала, мне видна только его повязка слепца и рядом с ним Диотимия; глаза ее полуприкрыты, и мне не видно ее строгого взгляда. Да, строгого и полного нежности. Мне кажется, что в ее глазах я читаю: «У тебя получится», а потом я угадываю и другие слова: «Скоро и я отправлюсь за тобой». Из-за всего того, что я получила от нее, я знаю, что мне лучше уйти. Так лучше для Фив, а может быть, даже для Гемона. Но то, что Диотимия вскоре последует за мной, печалит меня — мир без нее будет неполным, пустым.
Это еще одна иллюзия, которая родится в тебе из-за этого Большого Полотна, о котором она тебе так часто говорила. Мир без Диотимии, мир без Антигоны пребудет таким же — солнце будет по-прежнему вставать на востоке, ветер будет надувать паруса кораблей, и пылкое желание появиться на свет и жить не иссякнет у маленьких детей. Ничего не изменится, думает Диотимия, если живая душа заменит ту, что ушла.
Какой же будет та живая душа, что заменит мою? Звучание голоса Ио в моем убеждает меня, что это будет — уже стала! — она.
Факелы, их трепещущее пламя, отбрасывающее восхитительные тени на белые изодранные стены моей пещеры, рождают ярчайший свет, он уносит меня с собой, он душит меня, и это его пение слышу я, даже не слушая, все остальное — неважно. Я слышу голос К., который вплетается в пение Ио, голос его взлетает высоко, много выше его сил. Мне захотелось крикнуть ему: «Хватит!» — но зачем, Антигона, ведь ты знаешь, что именно туда, что выше его сил, он хочет отправиться, чтобы быть с тобой рядом.
Ио останавливается — она права: не нужно ей ступать на эту опасную дорогу, по которой идет К. На мгновение Ио выступает из клубов дыма — как она проста и прекрасна. А ты, Антигона, счастлива, очень счастлива, что пойдешь теперь по другой дороге, счастлива, что Ио возьмет на себя ту ношу, в которой будет Клиос, его гениальность, его отчаяние и его дети.
«Не останавливайся, — молит ее Клиос, — пой еще!» — «Когда я пою, Клиос, — возразила она, — я становлюсь Антигоной. Я пою то, что говорит мне ее жизнь, но я должна оставаться Ио. Смотри, малышка расплакалась, потому что она почувствовала, что я покинула ее — и слишком надолго. А мальчик, который так внимательно меня слушает, тоже начал волноваться. Мне нужно заняться ими, Антигона решила жить здесь вместе с нами, она тут и останется».
Нет, никуда я не исчезну, пока Ио берет на руки свою дочку и улыбается сыну. Дети скоро успокоились, но я вижу, или, скорее, угадываю, что под улыбкой Ио текут мои слезы. Те слезы, что текли у меня без всякого спросу, когда я бросала в лицо Креонту этот забытый мною крич, он был исторгнут из меня, крич этот полнился отрицанием, но, звеня в воздухе, мое «нет» означало «да» надежде, крошечной, неутолимой надежде, которая была, есть и пребывать будет.
Ио вернулась, детей увела кормилица, пока я на мгновение забылась. Перед моим внутренним взором эта фигура из дымки встает против Креонта, против его глухого сердца, закаменевшего разума. Это Антигона будущего, она бесстрашнее, она проницательнее меня. Ей страшно, как и мне, она этого и не скрывает, и я признательна ей за то, что я ничего ни от кого не прятала, была такой, как есть, — заблуждалась, пугалась, и тем не менее, непонятно как, смогла ответить на тот призыв, который по временам в себе чувствовала и которому так несравненно отвечает пение Ио. Что это за призыв — говорить с сердцами всех и так, что это слышно в веках? Зачем надо слышать мой голос в веках? Неужели я не могу исчезнуть, как все? В звучании голоса Ио слышится убеждение, что безгранично лишь настоящее. Этому я научилась на дороге, К. нашел это в музыке, а Эдип в конце концов понял в Колоне.