Речь без повода... или Колонки редактора - Сергей Довлатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между выступлениями негр и Корни пили из одного стакана. Хозяин то и дело подливал им виски.
Я чувствовал какой-то странный душевный подъем. Мне казалось, я неожиданно ощутил всю глубину и разнообразие жизни. Всю меру своей причастности к общему ходу бытия…
Концерт продолжался часа три. Наконец хозяин откинул чехол и сам заиграл на маленьком пианино. Корни, подпевая, возвышался у него за спиной.
Затем музыканты подходили к столикам и беседовали с гостями. Видимо, это были их знакомые. А может быть, и нет…
Я задал Корни Прайсу единственный вопрос:
— Ты счастлив, когда играешь?
— Я живу, — ответил мистер Прайс, — моя душа живет. У каждой души свои причуды. Одна душа хорошо считает на компьютере. Другая предпочитает бейсбол. А вот моя душа играет на саксофоне. И без этого она мертва…
Мы вышли на улицу глубокой ночью. Тротуары были заполнены народом. Молодые люди громко переговаривались и смеялись.
На улице было светло, как днем…
«Новый американец», № 105, 16–22 февраля 1982 г.КР ВСЕ МЫ ГОТОВИЛИСЬ…
Все мы готовились к отъезду на Запад. Каждый по-своему.
Самые дальновидные занимались английским. Самые практичные обзаводились кораллами и хохломой.
Кто-то учился водить автомобиль. Кто-то фотографировал свои рукописи…
Мой сосед Григорович вывез два ратиновых отреза на пальто. (В результате, говорят, сшил из них чехол для микроавтобуса…)
Лично я собирал информацию. Мне хотелось трезво и объективно представлять себе будущую жизнь.
Я знал, что литература в Америке источником существования не является. Что тиражи русских книг — ничтожны. Что людям моего склада очень трудно найти работу. Что американская преступность достигла устрашающих размеров…
Мне хотелось знать правду. Я желал навсегда покончить с иллюзиями.
Многое из того, что я узнавал, внушало ощущение страха. Я боялся одиночества и немоты. Меня ужасала перспектива второго рождения. Пугала неизбежная языковая изоляция.
Я не был уверен, что смогу писать. А тогда все остальное не имело бы значения.
Кроме того, я опасался ностальгии. Я так много слышал об этом. Я читал письма Бунина, Цветаевой, Куприна. Я не мог сомневаться в искренности этих писем…
Конечно, мне и раньше случалось надолго покидать Ленинград. Но тогда я знал, что могу вернуться. И все равно умирал от тоски…
В армии у нас было такое печальное развлечение. Собирались бывшие ленинградцы и начинали вспоминать… дома. По улице Ракова, скажем. Один за другим. Какого цвета, сколько этажей?.. Что там было внизу — закусочная, ателье проката?..
Заканчивалось это дело мрачной попойкой, слезами, бессонницей…
И вот мы приехали. Испытали соответствующий шок. И многие наши страхи подтвердились.
Действительно — грабят. Действительно — работу найти трудно. Действительно — тиражи ничтожные.
А вот ностальгия отсутствует.
Есть рестораны для собак. Брачные агентства для попугаев. Резиновые барышни для любовных утех. Съедобные дамские штанишки. Все есть. Только ностальгия отсутствует. Единственный фрукт, который здесь не растет…
Лишь иногда, среди ночи… Или в городской суете… В самую неподходящую минуту… Без причины… Ты вдруг задыхаешься от любви и горя. Боже, за что мне такое наказание?!
Но это так, иногда… И говорить не стоит… Да и газета наша — принципиально оптимистическая…
«Новый американец», № 52, 3–9 февраля 1981 г.КР ЛЮДЬМИ НАУКИ УСТАНОВЛЕНО…
Людьми науки установлено, что время имеет форму, цвет, объем…
Год нашей жизни был окрашен в самые разнообразные тона. Анилиновое зарево надежды то и дело сменялось пыльным колером уныния. Над зелеными побегами творчества сгущались черные облака догматизма. Кумачовый мираж вседозволенности уводил нас с благородного пути.
Шло время.
Серебристый ручеек инициативы орошал бесцветные пространства человеческой косности.
Мы чувствовали себя все более уверенно…
Год нашей жизни позади. Год жизни — это так много! Это — 52 бурных редакционных совещания. Это 47 196 часов совместного напряженного труда. Это 2 831 760 минут дерзости и бесстрашия…
Год жизни — это так мало. Это — первые робкие шаги в нескончаемых лабиринтах американского бизнеса. Это — невнятный лепет освобожденной младенческой речи. Это — слабые, едва уловимые толчки независимого сознания.
Мы не заблуждаемся относительно своих достижений. Мы только заявили о себе. Обозначили свое присутствие в этом безумном и радостном мире.
Волею обстоятельств нам была предопределена сложнейшая миссия. Мы создали первую либерально-демократическую газету на русском языке.
Нас часто спрашивают:
— Какова ваша идеологическая платформа? Каковы ваши принципы? С кем вы? И против кого?..
Наши принципы ясны и однозначны:
Газета является независимой свободной трибуной.
Эта трибуна предоставляется выразителям самых разных, зачастую диаметральных мнений.
Редакция отнюдь не выдает себя за единственного конфидента истины. Редакторское кресло, повторяем, не есть вершина человеческой мудрости. Читатель, получая широкую объективную информацию, делает выводы — сам.
Едва достигнув годовалого возраста, редакция не осмеливается считать читателей беспечными младенцами. Газета доверяет своим читателям. Мало того, она доверяет им больше, чем себе…
Нас часто спрашивают:
— Чьи интересы выражает газета? Кто стоит за вами?..
Мы выражаем интересы шестидесяти тысяч беженцев из Союза. Наиболее жизнестойкой части советского еврейства. Всех тех, кого благородно приютила загадочная и непонятная Америка.
За нами стоят десятилетия уникального горького опыта. Общие с читателями трудности и проблемы. Общие слабости и грехи.
Ведь читатели — та единственная инстанция, от которой мы добровольно и безоговорочно зависим.
«Новый американец», № 53, 10–16 февраля 1981 г.КР ВСЕ МЫ ОЧЕНЬ ЛЮБИМ ДАВАТЬ СОВЕТЫ…
Все мы очень любим давать советы. Такое уж государство нас воспитало — советское.
Мы даем советы, потому что все знаем. Мы знаем, как управлять страной. Как бороться с преступностью. Как вести международную политику. В общем, знаем, как жить.
Хотя сами живем отвратительно. Хуже всех на свете. Хуже китайцев. Те хоть судили вдову председателя Мао. А наш товарищ Молотов, выродок и убийца, разгуливает по Садовому кольцу…
Наконец мы приехали. В чужую непонятную страну. Научились пользоваться туалетной бумагой. Перестали в ужасе шарахаться от кондиционера. Запомнили пятнадцать английских слов от «чека» до «кеша» — включительно. Стираные бюстгальтеры на пожарную лестницу уже не вывешиваем. Короче — осмотрелись.
И заговорили с невероятным апломбом. Мой друг Григорович снисходительно подметил:
— Знаешь, американцы тоже люди. Сегодня видел одного на Бродвее. Пьянущий, аж лыка не вяжет… Шнурки болтаются… Наш человек!..
Америку мы сдержанно похваливаем. Снабжение, мол, хорошее, дубленки, растворимый кофе…
Хотя имеются, конечно же, отдельные недоработки.
Бензин дорожает. От чернокожих житья не стало. А главное — демократия под угрозой. Совсем ослабла. Того и гляди — пошатнется да рухнет. Что делать? А вот что!
Цены на бензин понизить. Велфейр у пуэрториканцев отобрать. Чернокожих — по лагерям и тюрьмам!.. Что, нету лагерей? Значит, надо это дело в стахановском порядке организовать. Кубу — оккупировать немедленно! По Тегерану водородной бомбой — раз!
Иначе — демократии конец!..
Дорогие мои земляки! Советчики и реформаторы! Энтузиасты и преобразователи!
Ради Бога, успокойтесь! Американской демократии двести лет. И все эти годы американская демократия слабеет. Все эти годы ей предсказывают скорейшую гибель. Все эти годы дорожает жизнь. Все эти годы чернокожие пугают нас до смерти.
А магазины по-прежнему ломятся от жратвы. А миллионы книг по-прежнему распродаются. И по-прежнему звучит гениальная музыка. И тысячи картинных галерей ежедневно распахивают двери. И мчатся потоком роскошные автомобили. И по-прежнему количество беженцев со всего мира — растет.
И жить по-прежнему можно только здесь. И не только жить. Но еще и учить американцев — демократии!
«Новый американец», № 55, 24 февраля — 2 марта 1981 г.САМЫЙ КОРОТКИЙ РАССКАЗ
Очаровательная блондинка в джинсах «Сэссун», кофточке «Лорд энд Тейлор» и в туфлях от «Сакса» сказала эффектной брюнетке в джинсах «Джордаш», кофточке от «Мейсиса» и туфлях от «Блу-минг-дейла»:
