Отчий дом - Ян Винецкий

На Кавказе со мной был случай. Аэроплан при взлете задрался почти вертикально и грозил перевернуться на спину… Я уже прощался с сим скорбным миром…

— Я полагаю, в эти секунды вы были заняты не только прощанием? — спросил Нестеров с напряженным лицом.

Шиуков внимательно поглядел на Петра Николаевича.

— Представьте, в эти секунды я был совершеннейший болван и мной руководил только инстинкт. Аэроплан вдруг скользнул на левое крыло…

— И вы сделали инстинктивное движение ручкой в противоположную сторону? — снова спросил Нестеров, почему-то очень волнуясь.

— Да, — ответил Шиуков.

— И аппарат продолжал скользить на левое крыло?

— Откуда вам известно? — удивился Шиуков. — Вероятно, из газет?

— Нет, — покачал головой Петр Николаевич. — Мне кажется, что инстинкт — плохой вожатый. Я бы сказал более — он предатель.

— Н-не знаю, — произнес Шиуков задумчиво. — Во всяком случае, я шмякнулся о землю именно левым крылом и это спасло меня от верной смерти. Аэроплан самортизировал и я отделался десятком-полтора весьма чувствительных шишек.

Петр Николаевич неожиданно обратил внимание на хвостовое оперение аэроплана Шиукова. Стабилизатор был снабжен стальным грушевидным противовесом.

— Дань теории автоматической устойчивости! — заметил Нестеров, кивнув на противовес.

— Представьте себе, автоматической устойчивости, и только ей, принадлежит будущее! — горячо проговорил Шиуков, смутно чувствуя в Нестерове противника этой теории. — Все конструкторы работают именно в этом направлении. Во Франции братья Моро и Астаньер испытывают аэропланы с автоматами маятникового типа, в Германии профессор Банки разработал гидравлический автомат. А у нас, в России? В Москве — профессор Жуковский, в Петербурге — Яблонев и Бенуа, в Харькове — Гризодубов изобретают автоматы для безопасности полета.

Шиуков сыпал именами и особенно часто называл Жуковского, Блерио, братьев Райт.

«Человек хороший, но увлечение автоматами приняло у него характер заболевания», — подумал Петр Николаевич.

— Недавно все газеты облетело известие, что Ольвир Райт приехал во Францию с вполне безопасным аэропланом, — продолжал Шиуков, обращаясь почему-то только к Нестерову.

Петр Николаевич улыбнулся:

— Я не верю в подобные «чуда», господин Шиуков, хоть и уважаю многих из названных вами людей. Увлечение автоматической устойчивостью доходит до курьезов. Я как-то вычитал в одном немецком журнале, что исследователь Парсеваль предлагает прицеплять к аэроплану… аэростат. Ну, разве не уродливо, не нелепо объединять столь разные по природе машины?!

— Лебедь и щука! — засмеялся Вачнадзе. — Только рака не хватает.

— Важно добиться неопрокидываемости аэроплана, — заметил Шиуков.

— А я считаю, что важно не бояться опрокидываемости, а научиться выводить аппарат из любого положения. Не в автоматах, а в человеке, в летчике решения искать надобно!

Они проспорили долго. И вдруг, к удивлению офицеров, обнялись и, отойдя в сторонку, начали мирно беседовать. Петр Николаевич впервые встретил конструктора аэропланов и теперь засыпал его вопросами.

— Вы мечтаете о конструкторской деятельности? — спросил Шиуков.

— Да! Я давно работаю над проектом своего аэроплана… Для всех нас, летчиков, главную опасность представляет не столько полет, как взлет и спуск. Вот я и хочу достигнуть возможности спуска на самой незначительной площадке. В последнюю минуту мой аппарат будет замедлять полет отгибанием крыльев, как это делают птицы.

— А я сейчас занят мыслью… Ну, да вам можно сказать! Я хочу установить на верхнее крыло аэроплана… пулемет!

Петр Николаевич с проникновением поглядел в темные глаза Шиукова:

— Как странно, что вы — гражданский человек, мечтаете о вооружении самолета. А я, кадровый офицер, стремлюсь дать дешевую, общедоступную машину простым людям, нечто вроде небесного велосипеда…

Нестеров задумался. В это время Шиукова вызвали в штаб: на его имя пришла телеграмма из Тифлиса. Петр Николаевич провожал глазами Шиукова в глубокой задумчивости. «Вот прилетел человек… Горячий, ершистый, уверенный в своей правоте… И снова меня окружают сомнения… Не переоцениваю ли я способности летчика вообще и свои в частности? Может быть, конструкторская мысль создаст такой аэроплан, что полет станет не опасней велосипедной прогулки? Ведь я же сам мечтаю создать нечто вроде велосипеда в небе… Сколько ученых занято автоматической устойчивостью!»

Особенно смущало Нестерова то обстоятельство, что в пользу автоматической устойчивости неоднократно высказывался Николай Егорович Жуковский.

«Надо с ним встретиться. Непременно!..»

Петр Николаевич завел тетрадь, в которую заносил все случаи авиационных катастроф. Вачнадзе и Передков назвали ее «поминальником».

— Чур, Петруша, — хохотал Миша, — только меня с князем Жорой, при случае, не заноси в поминальник.

— Впрочем, нет, — добавлял Вачнадзе, — запиши примерно, так: «Покойные увлекались стихами Блока и некоего Передкова, и аэроплан не выдержал перегрузки».

Нестеров внимательно исследовал каждый случай и все уверенней приходил к выводу: летчики не овладели свободным маневрированием в воздухе. Одни гибли от растерянности при резком порыве ветра, другие — вследствие «инстинктивного», а по-существу, неграмотного управления.

Надо рассеять трагическую дымку, окутывающую авиаторов. Иные летчики уже примирились со своею участью, прожигают жизнь в ресторанах и барах, ведут себя «сверхчеловеками», демонами смерти.

Петр Николаевич, исполняя обязанности командира отряда, сказал однажды штабс-капитану Самойло, после скандала, учиненного им на Крещатике, в ресторане:

— Если я еще раз услышу о подобных проделках, я подам рапорт подполковнику Борескову об отчислении вас из отряда.

— Как? Разве командир роты не капитан Линно? — спросил Самойло, будто его больше всего занимал этот вопрос.

— Линно только временно замещает подполковника Борескова.

Хитрость Самойло удалась: Нестерова смутила невозмутимость штабс-капитана. Но за глаза Самойло жаловался летчикам:

— Отчитывает, как юнкера. А я старше его по чину. И летать у меня научился!

— Дело не в том, от кого ты родился, а с кем ты пасешься! — отвечал ему Вачнадзе. — Гляди, как бы царица Тамара не кончила пировать!

— То-то и оно… — суеверно вздыхал Самойло…

Есипов уехал в Петербург за новыми аэропланами, и Петр Николаевич, оставшись за командира отряда, теперь ежедневно тренировался в поворотах с кренами. Чем меньше был радиус виража, тем круче приходилось делать крен.

Он вновь и вновь убеждался в правильности своего открытия: при крене, превышающем сорок пять градусов, рули меняются ролями. Сколько летчиков, не знающих этого, гибнет при крутых кренах, вызванных порывами ветра!

Он выявлял эффективность хвостового оперения в новой обстановке, записывал свои наблюдения, анализировал направления воздушных потоков, обдувавших аэроплан.

Несколько недель допоздна сидел Петр Николаевич, запершись в своем кабинете. Наденька стучалась в дверь сначала тихо, потом настойчивей и, наконец, выйдя из себя, барабанила кулаками так, что Петр Николаевич отпирал, бормоча:

— Вот наказание божие! Не даешь сосредоточиться…

— Будет! Второй час ночи! — решительно говорила она и бережно, однако, складывала листки, густо исписанные мелким почерком мужа.

В один из таких вечеров, прежде, чем Наденька догадалась постучаться, Петр Николаевич вышел с одухотворенным, очень взволнованным лицом. В руках он держал тоненькую папку.

— Закончил реферат, Дина! — объявил он мягким голосом и раскрыл папку.

Наденька прочла:

«О взаимодействии рулей глубины и направления при значительных углах крена самолета».

— Сыграем «лебедят», Диночка? — спросил он.

Наденька улыбнулась: всегда, когда он чем-нибудь особенно доволен, просит сыграть «лебедят».

Они сели к фортепиано и, прежде чем начать игру в четыре руки, Петр Николаевич обнял Наденьку, целуя в жаркие и почему-то дрожащие губы…

В самом начале лета неожиданно пришел приказ о вылете в район маневров. Наденька собрала чемодан, на скорую руку испекла коржиков (Петр их очень любил).

Двухлетний Петрушка оседлал шею отца, а пятилетняя Маргаритка — спину. Наденька глядела, как Петр носился по гостиной на четвереньках под дружный заливистый хохот детей, ржал по-лошадиному, выщелкивал языком, подражая цоканью копыт по булыжной мостовой, и временами вставал на дыбы, но седоки еще веселее хохотали, крепко уцепившись за плечи и русые кудри «коня».

Она улыбалась сдержанно и грустно. Завтра утром Петр улетит из Киева, и для Наденьки все, решительно все, станет другим — и синее ласковое небо, и их тихая улица в каштанах и белых акациях, и эта просторная уютная гостиная с портретами родителей Петра, с шелковыми шторами и портьерами из тяжелого темно-бордового бархата. Все будет скучным, пустым, хмурым, как осенний безрадостный день. Наденька сядет к фортепиано и станет играть что-нибудь грустное-грустное из Грига, потом уронит голову на клавиши и будет молча плакать. Отчего? От невыносимого одиночества, от тяжелого предчувствия, поселившегося в ее душе с тех пор, как Петр стал летать, либо от невысказанной любви к нему? Она и сама не могла бы сказать — отчего, но ей было очень грустно.