У счастья ясные глаза - Светлана Демидова

Мой уход был настоящим бегством с поля позорно проигранной битвы.

Вот и все. Это настоящий конец. Что такое Танечка по сравнению с Любой? Так мне и надо! Я все-таки надеялась, что, если как-нибудь повыразительней взгляну на Конькова, он предпочтет меня Танечке... Затеяла сплясать на костях ни в чем не повинной девочки? Размечталась, стерва! Вот и получи по заслугам! Прощайте, Константин Ильич! Я вас люблю, но даже ради этой любви не способна заниматься расстройством Наташиного брака.

В памяти опять всплыло лицо ясноглазой женщины из Малой Вишеры. Как это она говорила? Надо бы вспомнить поточнее! Что-то вроде того, что все должно идти своим чередом... И еще... что все будет так, как я захочу, только мне надо захотеть... Вот именно сейчас, когда я так хочу быть рядом с Коньковым, рядом появилась Люба. Наверное, я упустила момент. Именно об этом говорила тогда Ангелина: все дело за тем, чтобы мне захотеть. Костя был рядом настолько, что не может быть ближе... А я тогда так и не захотела... А теперь все... Поздно...

Зачеркиваю палочки.Это деревья —черные вехи.Хочется плакать.Погаснет лето —оно боль.Провожуи наконец заплачу.

В одном из холлов третьего этажа Большого Инженерного Корпуса у меня была назначена встреча с Валерой Беспрозванных. Мы собирались переговорить насчет приближающихся родов Наташи. Она опять лежала в дородовом отделении, потому что та девочка, которую супругам напророчили в Малой Вишере, оказалась очень вертлявой и к концу срока развернулась попой вниз, что обещало будущей матери серьезные трудности при родах. Мне не хотелось ехать в душном лифте, и я решила подняться на третий этаж по лестнице.

На одном из лестничных пролетов я вдруг столкнулась с Коньковым. Очевидно, он спускался в библиотеку, потому что в руках у него была стопка книг. Он с ходу пролетел мимо, мазнув по моему лицу взглядом, а потом резко затормозил, развернулся и сказал:

– Здравствуйте, Альбина Александровна.

Я обернулась к нему. Мне казалось, что движения мои замедленны, как на кинопленке, пущенной с малой скоростью.

– Здравствуйте... – еле слышно ответила я.

Он поднялся ко мне поближе, на пару ступенек вверх, и наши лица оказались вровень. Даже в момент единственной нашей близости я не видела так четко его лица. Когда-то Наташа назвала его глаза гибельными для женщин. Я согласилась с ней только сегодня. Если бы я могла, то вся перелилась бы в его глаза. Я готова была в них погибнуть. Я счастлива была бы в них умереть.

– Альбина... – дрогнувшим голосом начал Коньков, – мне кажется, что... – И он замолчал, не отрывая взгляда от моего лица.

– Вам это не кажется... все так и есть, – не без труда разлепив губы, сказала я. Теперь я могла говорить ему все, потому что очень скоро он будет являться собственностью Любы.

– А... что вам кажется, что так и есть?

– Ну... то, что вам казалось...

– Мне кажется, что вы... уже не так...

– Да... вы правы... Я уже не так...

– То есть вы...

– Да... вы правы...

Наш разговор для посторонних людей выглядел бы беседой двух тихопомешанных пациентов психиатрической клиники. Если бы нас кто-нибудь слушал, естественно. Но никому до нас не было дела. Справа безостановочно елозил по этажам лифт, с другой стороны мимо нас проносились не дождавшиеся его сотрудники Большого Инженерного Корпуса, отягощенные должностными обязанностями. Они обнимали рулоны чертежей, прижимали к сердцам папки с документами, как верительные грамоты несли перед собой срочные факсы, переругивались по мобильникам и во все стороны кивали головами: «Здрась!», «Здорово!», «Некогда, созвонимся!»

Мы с Коньковым стояли, как бы выпав из производственной суеты и отгороженные от постороннего интереса насущными нуждами тяжелого машиностроения. Возможно, что нас вообще никто не видел, поскольку мы были скрыты от всех флером взаимного влечения – наконец-то взаимного! напоследок взаимного! – который истекал из наших душ и тел, обвивал нас и склеивал, как липкой лентой, не позволяя разойтись по своим делам.

Не знаю, сколько мы смогли бы так бестолково простоять на лестнице, если бы не вмешался Беспрозванных, который уже отчаялся дождаться меня на условленном месте встречи. Коньков пробормотал что-то вроде того, что мы с ним скоро увидимся, и побежал в библиотеку. Мне хотелось броситься за ним, потому что я была не кем иным, как библиотекарем, но пришлось обсуждать с Валерой величину детского приданого, виды колясок, кроваток и даже назначить время, когда мы с ним отправимся все это покупать.

Когда я вернулась на свое рабочее место, Конькова в библиотеке уже не было. Где-то мы с ним умудрились разойтись. Я бросила взгляд на Танечку. Она была сосредоточенна и не в меру задумчива. Я почувствовала себя перед ней виноватой. Каково ей придется, когда вечером после работы Константин Ильич будет ждать меня, а не ее! Потом вдруг чувство вины вытеснила самая настоящая злоба. Я еще раз посмотрела на Танечку, и мне захотелось грубо и безжалостно прижать ее к стене и даже локтем надавить на тоненькую шейку, чтобы выдавить признание в том, что у нее было с Коньковым.

Ужаснувшись собственным мыслям, я вспомнила Любу. Ничего, Танечка, очень скоро ты будешь отомщена. Константин Ильич Коньков будет любить Любу, а не нас с тобой, горемычных. Я тяжело вздохнула и с головой ушла в работу, благо читателей привалило достаточное количество.

Вечером у дверей библиотеки мы топтались на пару с Танечкой. Мне хотелось только одного: чтобы она куда-нибудь побыстрей исчезла, испарилась. Может быть, мне остался всего один вечер, и я должна им воспользоваться. Я должна сказать Косте, что люблю его, и любить в этот вечер так, чтобы воспоминаний хватило до конца жизни. Состязаться с Любой я не стану. Наташиного кошмара мне хватило по горло.

Не знаю, о чем думала Танечка, но и она смотрела на меня без всякой симпатии и даже, пожалуй, с большим подозрением. Сразу скажу, что Константина Ильича мы не дождались. Вернее, не дождалась я. Когда, отчаявшись, я пошла в сторону остановки, Танечка еще оставалась приклеенной к дверям библиотеки.

Ей повезло. Она не видела Конькова с Любой. Они стояли на остановке, и он, похоже, уже был прикован к ней намертво, потому что не замечал никого и ничего. Я его понимала. Все мужчины, стоящие на остановке, тоже его понимали и завидовали ему. Это было слишком отчетливо написано на их лицах. Вчера на скамеечке у дома я видела Любу сидящей. Сейчас она стояла и во всей красе демонстрировала окружающим свою стать. Ее нельзя было назвать стройной, но и полной – язык не повернулся бы. Она была, что называется, в теле, но красиво сложена и длиннонога. Фигура драпировалась в легкое светлое платье, обнажающее плечи и гармонирующее с медовой кожей.