Мытарства пассионариев - Александр Добродомов

- Я думаю, ничего плохого не случится, и очень скоро ваш отец Арсений вернется к вам в целости и сохранности, и, возможно, ему даже выделят кого-нибудь в помощь. Отец Андрей, мы отправляемся прямо сейчас. Возьмите вещи и подходите к воротам.

Андрей коротко попрощался со своими боевыми товарищами, которые тут же ушли в неизвестном направлении, потом сходил за вещами и направился к воротам. Там его ждали жители Нового Фавора и все обитатели «колонии прокаженных». Во главе людей стояли княжна Юсупова со своим верным помощником Петенькой, отец Василий и отец Арсений. Андрей взял благословение у обоих священников, пообнимался с людьми и в конце подошел к старой княжне. У той снова глаза были на мокром месте.

- Наталья Николаевна, ну что вы опять плачете? Даст Бог, свидимся еще.

- Нет, Андрюша, я уже старая. Святой пророк Давид сказал Духом Святым, что человеку жизни на земле семьдесят лет[47], а я уже сколько лет по отсрочке живу. Так что вряд ли мы с тобой, душа моя, увидимся. Поэтому прими от меня старческое благословение и вот эту ладанку.

Княжна сняла с шеи маленькую серебряную ладанку на цепочке и надела на шею Андрею.

- Эту ладанку подарил моей маме сам Государь Император Николай II. Береги её. И ступай, воин Христов Андрей, с Богом. Храни тебя Господь и Приснодева Мария!

Они обнялись, троекратно, по-русски поцеловались, и Андрей решительно зашагал с секретарем архимандрита Илии через поле к вертолету.

Воздаяние

Шестисотый мерседес в сопровождении двух черных «кубиков» остановился около здания суда. Из машин сперва вышли грозного вида секьюрити в черных костюмах, черных очках и с «уоки-токи» в ушах, а потом из чрева «мерседеса» вылез дородный батюшка в подчеркнуто простецком рубище. Черная шевелюра с проседью, густая борода до глаз, жгучий взгляд, деревянный посох в руке и большой деревянный крест на толстом кожаном шнуре. Короче, сплошной колорит и типаж.

К нему попытались пробиться многочисленные журналисты. Шествуя сквозь эту суматоху, как ледокол сквозь арктические льды, священник наметил краем глаза молоденькую корреспондентшу, которая чуть не плакала от того, что не может протиснуться сквозь плотный строй своих более наглых коллег.

Батюшка вдруг резко остановился и, протянув в сторону журналистки свой указующий перст, громовым басом вопросил:

- Реки, раба Божия!

Та от неожиданности и такого голоса чуть не. Словом, она, заикаясь, спросила:

- Батюшка, скажите, вы признаете себя виновным хоть по одному из эпизодов?

Священник эффектно оперся на посох, набрал в могучую грудь воздуха и на всю площадь загудел:

- «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас»[48].

И пошел дальше. Секьюрити, как мошкару, отогнали журналистов от знаменитого батюшки, за которым закрылись двери суда.

Отец Ипатий вел себя уверенно, даже нагло, и гордо нес свою кудрявую голову в зал судебных заседаний. Там его поджидало несколько лучших адвокатов Москвы, которые, кстати, уже прозондировали почву и сказали, что свидетелей по делу нет, и «мы их порвем». А журналисты, которых будет полный зал, завтра же не оставят камня на камне от обвинителей.

Но свидетели были! Их начали заводить по одному в зал заседаний, и перед судьями (как и перед целым залом журналистов) во всех подробностях разворачивалась картина жутких преступлений организованной группировки, центром которой был священник отец Ипатий. Восемь часов свидетельских показаний, после которых слово попросил представитель Патриархии. Он сообщил, что решением Священного Синода Русской Православной Церкви архимандрит Ипатий полтора года назад лишен сана и запрещен в служении, а год назад предан анафеме. После чего судья стукнула молотком, объявив перерыв в слушании до завтра. Завтра снова предстояло выслушивать показания свидетелей.

Отец Ипатий встал и направился к выходу. Ему никто ничего не кричал в след, не сыпались проклятия от тех, кого он предал, чьи жизни он попытался разрушить, но его словно тяжелым камнем привалили. Ноги то и дело подкашивались, и вся его горделивая осанка все чаще походила на карикатуру. А тут со всех ракурсов эти журналюги, эти стервятники всё клацают и клацают своими камерами! Как дошел до машины, он не помнил. Что ему тарахтели виноватые заискивающие адвокаты, он не слышал.

Дома, когда он плюхнулся на колени перед иконами, на него вдруг так накатило, что он еле успел добежать до туалета, где его безудержно и долго рвало. Тугая струя холодной воды, под которую он подставил голову, облегчения не дала. Он умывался и умывался, но, как ему казалось, не мог смыть с себя той липкой грязи, которую оставили на нем взгляды его бывших прихожан и камеры папарацци.

Наконец, он поднял мокрое лицо и посмотрел в зеркало. То ли вода застилала глаза, то ли слезы, но в мутном зеркале «старец Ипатий» вдруг увидел молодого батюшку, зажигающего в маленьком украинском городке сердца людей верой. Да, не шибко книжного, но бескорыстного и бесстрашного, самоотверженно идущего на конфликт с безбожной властью и подающего пример истинного служения православного пастыря. Он узнал себя в молодости. Как давно это было! Что же с ним произошло?

Ипатий снова умылся и протер зеркало. Теперь на него смотрел совсем другой человек. От былого горения в вере, нестяжательства и истинного служения людям не осталось и следа. Теперь с зеркала на него смотрел некий барин в парчовом халате с горделивой осанкой, презрительными складками у рта и холодным блеском темных, почти черных, глаз. Вдруг его лицо стало меняться. Вытянулся и заострился подбородок, глаза зажглись страшным красноватым огнем, рот искривился в тонкую сжатую полоску. Ипатий отпрянул от зеркала. Что это? Кто это? Он уже где-то видел это мерзкое лицо! Неужели это сам дьявол? Нет-нет, это лицо явно человеческое, но… Точно! Это же Иуда Искариот!! Ипатий точно знал, что это он, и как только он его узнал, лицо в зеркале растянуло свои губы в подобие ухмылки, а из черной пустоты поднялась рука и протянула Ипатию… грязную веревку!

«Рублевский схимник» от ужаса попятился и, споткнувшись о что-то, упал на кафельный пол. В поле зрения попал посох, прислоненный к стене справа от зеркала. Не контролируя свои действия и обливаясь потом, Ипатий ползком приблизился к посоху, схватил его обеими руками и, рывком вскочив, начал бить и бить им в стекло, пока в дорогой бронзовой раме не осталось ни одного осколочка. А вдруг в зеркале был не Иуда, а он сам, его теперешний, истинный облик?

Он сидел на полу, дрожа от страха и царапая себе лицо. Так прошло не меньше получаса.

А потом наступила пустота. Черная безликая пустота, которая все больше и больше обволакивала его могильным холодом. Он снова бросился к иконам и попытался каяться, но давно уже не помнил, как это нужно делать, что при этом нужно чувствовать. Кажется, смирение? Как это, чувствовать смирение? Он забыл! Душа, выжженная гордыней, была пуста. Ипатий машинально повторял слова покаяния, но ему становилось только хуже. В какой-то миг его душе, запятнанной и отяжеленной грехами, сделались невыносимыми слова молитвы, ее бросило прочь от Бога, куда-то в черную холодную пустоту. Он пытался бороться, но в конце концов понял, что это неотвратимо. Сердце сжало ледяной рукой тоски, в голове бешено закружился черный хоровод, сознание переполнилось невыносимым отчаянием…

Утром охрана, открыв дверь комнаты «рублёвского схимника», нашла его повесившимся на старой грязной веревке, неведомо откуда появившейся здесь…

...В далекой сибирской тайге около белого березового креста сидел изможденный мужчина в изодранной одежде и плакал. Так он сидел уже второй день. Он бился о братскую могилу, скреб землю, рвал на себе волосы, потом вдруг замирал на несколько часов, впадая в прострацию, и снова скреб землю. Мужчина сходил с ума. Вдруг ему показалось, что на него кто-то смотрит. Он завертел головой, но никого не увидел. Нет, стоп, вон там, в ельнике, мелькнула красная риза священника! Почему красная? Мужчина рванулся, не разбирая дороги, на видение. Несколько раз падал, ободрал ногу и бок о торчащие ветки кустов. Но ничего этого не замечал. «Батюшка! Батюшка! Отец Арсений, постойте, простите меня, грешного! Ради Бога, батюшка!» - кричал, мечась по ельнику, мужчина. Но ельник в ответ лишь безмолвно качал зелеными лапами. Даже птицы не пели. Почему не поют птицы? Он, повинуясь какому-то порыву, резко повернулся на сто восемьдесят градусов и в кустах увидел белое пятно. Что это? Опять видение? Только не видение, иначе он точно сойдет с ума! Но нет, он подбежал ближе и увидел лежащую на земле сложенную вчетверо половинку листа тетрадной бумаги. Лихорадочно развернул кровоточащими пальцами записку, смахнул пот и слезы с глаз. В записке говорилось: «Сегодня православный священник отец Арсений и диакон Андрей, которых вы нам вчера передали, служат литургию в подземной церкви под первым бараком вместе со старым отцом Арсением». Пальцы вдруг разжались, глаза закатились, и последнее, что, падая, увидел автор записки сквозь пелену ускользающего сознания, был стоящий рядом священник в красной ризе. Красной от крови...