Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Около года прожили мы при дворце Вираты. Для нас с Митрой это время было заполнено тяготами гарнизонной службы, вместе с воинами-матсьями мы несли караул во дворце и на городских стенах, ухаживали за лошадьми, ели и спали вместе с другими солдатами и постепенно забывали о том, что такое вольная жизнь.

Но не повседневные труды угнетали меня, а боязнь допустить оплошность, выдав свое происхождение. Нам было запрещено предаваться созерцанию и возжигать огни в чакрах. Какой-нибудь дваждырожденный мог случайно оказаться в этих краях и узнать пятерых царевичей. Это было смертельно опасно, поскольку никто не сомневался, что Дурьодхана не оставит попыток отыскать своих соперников. Поэтому мы с Митрой, опасаясь гнева своих могучих повелителей, постарались забыть о том, что мы дваждырожденные. Из наших сердец ушла радость причастности к великому братству. Может быть мне и было бы легче, если б меня направили к пастухам или земледельцам. Но общество грубых воинов со временем стало для меня непереносимо. Я был чужой здесь. Митре, с детства приученному к тупой жизни гарнизона, было все-таки легче. И еще, мой друг был намного храбрее меня.

Сбывалось предсказание Латы: столица матсьев не принимала меня, и все, чему меня научили в Двараке, здесь цены не имело.

Я никогда не был в мире, где каждый человек вооружен почти все время суток. Я не привык считать всегдашнюю готовность к поединку за добродетель. Опыт, полученный в Двараке подсказывал мне, что я не готов соперничать с кшатриями Вираты в умении обращаться с мечом. Да я и не видел повода. Но каждый из них считал достаточным основанием для поединка косой взгляд или неосторожное слово. Это каким-то странным для меня образом уживалось в них с гостеприимством и открытостью. Их простосердечие и нежелание вдаваться в тонкие размышления о смысле человеческой жизни были плодородной почвой для культа силы и войны. Простота и легкомыслие, с которыми они отправляли друг друга в царство Ямы, ужасали меня до глубины сердца. Я-то уже научился предвидеть последствия поступков и оценивать вероятность несчастья. Короче, весь этот мир казался мне средоточием бессмысленной угрозы. После налаженного быта деревенской общины и оберегаемой высоким законом Двараки, страна матсьев казалась кошмаром.

Короче, я понимал, что если не быть осторожным, то можно стать мертвым. А осторожность на языке матсьев означала трусость. Трусов они презирали. Обвинение в трусости тоже было достаточным основанием для поединка. В общем, я боялся за свою жизнь.

Был и еще один серьезный повод для беспокойства — Кичака. Мы с Митрой, как и Пандавы, были способны ощущать даже скрытую волну неприязни, обращенную в нашу сторону. А Кичака эту неприязнь и не думал скрывать. Догадывался ли он об истинном происхождении царевичей или просто ревновал их к Драупади, которая пленила его сердце еще при первой встрече? Так или иначе он был нашим врагом. Стоило ему отдать приказание, и его верные всадники, пренебрегая приказами Вираты уничтожат безоружных Пандавов, а за одно и нас. Эта картина представала перед моим внутренним взором с пугающей очевидностью. Иногда я даже стал задумываться, нельзя ли ее рассматривать как предостережение, посылаемое богами.

Бхимасену можно было облачить в одежды повара, но никто не мог напитать его смирением и бесстрастием. Не зря Бхимасену называли Врикодара — волчебрюхий. Он был неистов в страсти, безудержен в любви и ненависти, он пожирал жизнь, но не был гурманом. Я не сомневался, что если только до него дойдет слух о притязаниях Кичаки, то никакие здравые соображения его не удержат. Он покарает наглеца, а матсьи покарают за это нас всех. Карму подобного рода ничего не стоило предсказать. В этом случае самым разумным был бы побег из гостеприимной Упаплавьи.

Но моя карма уже была вплетена в карму Пандавов, а властелинами я не управлял. Приходилось ждать развития событий, с необычайной быстротой прозревшего сознания ощущая собственное обреченное бессилие.

Впрочем, нам только казалось, что Пандавы забыли о своих верных слугах. Однажды, когда я, угнетаемый дурными предчувствиями, тупо сидел в тени дворцового портика, ко мне из покоев дочери Вираты вышел Арджуна. Доблестный воин был облачен в игривый наряд учителя танцев и, несмотря на прирожденное изящество движений, чувствовал себя весьма неуютно. Увидел меня, движением руки приказал приблизиться. Возвышаясь надо мной на пол головы он неторопливо начал расспрашивать меня о том, как идет служба, о чем говорят и что думают солдаты Вираты, нет ли намёков на то, что кто-то из дворцовых слуг нас заподозрил. Я отвечал подробно, стараясь с одной стороны рассеять его опасения, а с другой — продлить нашу беседу, которая была для меня драгоценнее глотка воды в пустыне.

Разумеется, Арджуна скоро осознал мое состояние и пожелал узнать о его причинах.

Что такое тайны души для дваждырожденных? Мне казалось естественным рассказать повелителю о страхе, что гнетет меня здесь. Я поведал о неприятии кшатрийской жизни, о бездарно потерянных днях и неделях, о сомнениях в истинности собственного пути…

Все рассказал, зная, что при желании Арджуна и сам может прочесть это в моем сознании, рассказал и внутренне сжался перед неизбежным гневом властелина. Здесь, при дворе Вираты, я уже усвоил, что для любого царя колебания его подданных — измена.

Арджуна пристально рассматривал меня своими удивительными пронизывающими глазами. Густые изогнутые брови наводили на мысль о полете орла. Но не было кровожадной жестокости в его взгляде. Отчужденное сочувствие? Сила, снисходящая до сострадания?

— Рождение связано с болью, — просто сказал Пандава, — ты очень изменился за эти дни.

— Да, я теперь научился различать связь и смысл событий. Я вижу как они тянутся нескончаемой паутиной из прошлого, оплетая меня и всех нас, затягивая к неизвестному будущему. Я только сейчас понял, что похож на муху в паутине… или на щепку в водовороте.

— А раньше было по иному? Или, просто, щепка была незрячей? — довольно резко бросил Арджуна.

— Но неведение было спасением от страха. Сказав это, я сам устыдился. Я не мог решиться даже взглянуть на Арджуну, боясь встретить его львиные — жгучие и бесстрастные — глаза.

— Сколько поколений твоих предков сгинули безымянными, так и не связав мир предметов и чувств в единое целое! Поколения пришли и ушли, став землей. Ты вырвался и теперь гневишь богов стенаньями.

— Но мне говорили, что обретая знания, я обрету силу и радость. А что получилось? Для кшатриев я чужой. Эта жизнь сводит меня с ума. Я потерял любовь и не вижу никакого смысла в том, что делаю. Так есть ли смысл продолжать? Может быть, я наказан за какие-то преступления в прошлой жизни.

Позор ученику, не отринувшему гордыню, — черные брови Арджуны еще больше сошлись над переносицей, а высокий лоб прорезала морщина. — Радостью мы называем труд на пределе сил. Лишь жертвуя собой ты можешь достичь блага. А вот спокойная жизнь — это божья кара. Душа собирает драгоценный нектар всего, что пережито и понято тобой. Лишь он питает зерно твоего духа, чтобы не сгинуло оно после твоей смерти.

Глаза Арджуны, возвышавшегося надо мной, источали огненную силу. Сила окутывала меня, шевеля волоски на теле. Властелин не лишал собственной воли, а словно укреплял пламя моей сущности, делясь силой и стойкостью.

И в голосе, произносящем наставления, не было гнева:

— Не будет прозревшим покоя. До конца, до последних сил, до грани жизни надо дойти, чтобы воплотить в себя весь этот мир с его жестокостью, страданиями и трудами. Только тогда бесконечность мира станет твоим бессмертием. Не бойся жизни — и не будет смерти. Что смерть? Лишь переход за грань познания, лишь новая ступень через бездну ужаса. Так что же может обескуражить дваждырожденного? Тот, кто повелевает собой, вмещая весь мир, будет наслаждаться жизнью даже среди подданных Ханумана.

— Я пытался стать здесь своим, но не могу вместить их.

Арджуна, прищурившись от яркого солнца, оглядел дворцовую площадь:

— Здесь, конечно, не лучшее место для обучения, но все же попробуем. Не думай ни о стражниках, ни о челяди. Пусть глазеют. Представь, что ты не на ступеньках дворца, а в полном одиночестве в пещере. Прикрой веки и вызови в чакре третьего глаза образ человека, которого хочешь понять. Если устремления твои сильны, а собственное сердце спокойно и ясно, то частица другого человека перейдет к тебе. Запомни, уметь понимать других людей также необходимо, как уметь их убивать. Для первого нужна любовь, для второго — ненависть.

Несколько следующих дней я был полностью поглощен стремлением вместить сущности воинов-матсьев. Это было также приятно, как носить в горсти непогасшие угли. Жестокие и доверчивые, вспыльчивые и наивные, они бились друг о друга своими темпераментами, как щитами. Так создавалось грубое равновесие их общества. Силу друг друга они уважали, бесстрашие ценили, смерть воспринимали как должное. Поняв это, я все-таки так и не смог принять подобающий облик. Развитая душевная чуткость просто помогла мне избегать столкновений.