Маркиз де Сад - Елена Морозова

Рассуждая о преступлениях, де Сад виртуозно ставил все с ног на голову, недаром он учился у отцов-иезуитов и был не последним учеником в классе риторики. Какие бы примеры он ни приводил, мысль его всегда была одна: так называемые преступления против нравственности в сущности преступлениями не являются. «Разные преступления наносят разный вред обществу», — писал он и немедленно задавался вопросом: а что, собственно, следует считать преступлением? Законы карают тысячи проступков, не имеющих практичен ки никаких последствий для общества, но разве это справедливо? Например, мужчина изнасиловал девушку. Разумеется, это плохо, но подумайте, каковы последствия этого поступка? Рано или поздно девушка все равно стала бы женщиной, и человек этот всего лишь ускорил непременное событие. Так чем же он нанес ущерб обществу? А вот другой пример. Скупец, не совершивший ни единого преступления, указанного в законе, наблюдал, как рядом с ним гибнет в нищете многочисленное семейство, члены коего, не желая более терпеть страданий, уготованных им судьбой, и не желая ступить на стезю порока, куда судьба их подталкивала, сошли в могилу. Кто виноват в их смерти? По мнению де Сада, виновником гибели несчастных будет скупец, не оказавший им вовремя помощь. Вдохновленный трактатом Беккариа, де Сад требовал от правосудия равного права на справедливость и четкого определения границ наказания. По его словам, за время его заключения никто не соблаговолил явить ему законы короля, предусматривавшие наказание подданного только после рассмотрения его дела. Хуже того, когда дело его было рассмотрено, его вновь заточили в узилище, не предъявив никаких новых обвинений. Но к этому времени он был уже достаточно наказан! Ведь «любое наказание, которое не приводит к исправлению, может только отвратить того, кому оно предназначено», а значит, такое наказание является неоправданной подлостью, «которая делает тех, кто его налагает, еще более виновными в глазах человечества, здравого смысла и рассудка». Поэтому, справедливо полагал Донасьен Альфонс Франсуа, он давно уже отбыл свое наказание, и теперь его держат взаперти только по злой воле мадам де Монтрей и его врагов, именуемых им коротко: «они».

Любимый юрист де Сада, итальянец Чезаре Беккариа (1738—1794), автор пользовавшегося огромным успехом трактата «О преступлениях и наказаниях», выступал за смягчение уголовного законодательства. «Следует применять такие наказания и такие способы их использования, которые, будучи адекватны совершенному преступлению, производили бы наиболее сильное и наиболее длительное впечатление на души людей и не причиняли бы преступнику значительных физических страданий», — писал Беккариа.

Мысли о законности, равно как и о неприятии адюльтера, посещали Донасьена Альфонса Франсуа, когда речь заходила о нем самом. Философия зла, которую исповедовали его герои-либертены, не признавала никаких законов, кроме законов природы, губительных и равнодушных. «Каждое из совершенных мною преступлений служит природе. Чем больше она мне их нашептывает, тем, значит, более они ей нужны, и я был бы глупцом, если бы сопротивлялся ей. Таким образом, против меня только законы, но я их не боюсь: мое золото и мой кредит ставят меня над этими вульгарными запорами, в которые стучатся плебеи». Вкладывая эти слова в уста герцога де Бланжи, одного из четырех либертенов из «Ста двадцати дней Содома», де Сад попирал ненавистные ему законы и в глубине души досадовал, что сам он такого золотого ключа не имеет. Он мстил тем, кто лишил его свободы, изливая на бумагу самые мрачные, жестокие и тошнотворные фантасмагории.

Проблемы, волновавшие маркиза в заключении, носили в основном личный характер. Размышляя о несправедливости законов, он приводил доводы в пользу своей собственной невиновности, постепенно убеждая себя в том, что он был лишен свободы не только волею мстительной тещи: «они» покарали его за убеждения. Однако убеждения «узника мадам де Монтрей» сводились к тому, что нельзя сажать людей за их природные наклонности. «Предположим, что на биллиардном столе лежит яйцо, — рассуждал маркиз, — и двое слепых по очереди толкают шары. Один шар катится мимо яйца, второй сталкивается с яйцом, и оно разбивается. Но разве шар виновен в том, что яйцо разбилось? И разве может быть виновен слепой, направивший шар, столкнувшийся с яйцом?» Слепой, по мнению де Сада, это природа, шары — мы с вами, а разбитое яйцо — преступление. «Теперь вы видите, сколь несправедливы законы», — подводил итог господин маркиз. Но как должны поступать те люди, кому природные наклонности других людей причинили зло, де Сад не задумывался.

Справедливо полагая себя философом, маркиз хотел убедить всех, что применительно к нему определение «либертен» следовало толковать не в том значении, которое оно приобрело в эпоху Регентства («человек, отличающийся свободными нравами, распущенным поведением и безудержно предающийся плотским наслаждениям»), а в том, каковое оно имело в XVII веке, то есть «человек неверующий, не исполняющий религиозных обрядов, попирающий принципы христианской морали, которые он отвергает, ибо он отвергает самою веру». Убеждения успеха не имели, тем более что за стенами темницы участились аресты по фактам разнузданного либертинажа. Так, в 1782 году узником Венсена на основании «письма с печатью» стал граф Юбер де Солаж, в вину которому вменялись «ужасные деяния», покушение на убийство и инцест; дебоши графа поражали воображение жителей Лангедока. Граф де Солаж, арестованный по тем же причинам, что и маркиз де Сад, в 1767 году был заточен в тюрьму в Лангедоке, в 1771 году переведен в крепость Пьер-Ансиз, в 1782-м доставлен в Венсен, а в 1784-м переведен в Бастилию. Камера его располагалась неподалеку от камеры де Сада. В тюрьме Солаж много читал, писал и играл на скрипке.

За либертинаж попал в тюрьму и дальний родственник де Сада — Веран де Сад. Узнай об этом Донасьен Альфонс Франсуа, он, наверное, обрадовался бы: Веран де Сад был младшим братом графа де Сада-Эгийера, которому в 1778 году была продана должность наместника, в свое время унаследованная маркизом от отца.

Новости политики де Сада, похоже, не интересовали, во всяком случае, ни гневных отповедей, ни восторженных откликов на события за стенами узилища он не оставил. Разумеется, письма де Сада часто проверяли тюремные цензоры, и иногда он и Рене-Пелажи писали друг другу лимонным соком между строк, чтобы текст можно было прочесть, только нагрев бумагу. Однако буйный нрав маркиза не был приспособлен к таинственности, преисполненный эмоций, он осыпал бранью цензоров: «соглядатай, коему дают кромсать мои письма», «бумагомаратель, презренное животное, приобретенное нашими палачами для умножения наших мук». Если бы де Сад сдерживал свои эпистолярные порывы, он, возможно, мог бы рассчитывать не только на послабления, но и на освобождение. Но маркиз предпочитал давать выход своему гневу, а Людовик XVI более всего боялся злоумышленников, уличенных в «преступном писании», crime de l'ecriture. «Преступные» писания господина де Сада, судя по всему, носили аморальный характер, а потому книги эротического содержания, отправленные Рене-Пела-жи мужу, иногда до него не доходили: начальство опасалось, что они слишком «разгорячат ему кровь».