История Рай-авеню - Дороти Уннак

— Думаю, что ты справишься с любой работой. Ты всегда справлялся раньше, справишься и теперь. Я думаю… о, разреши я не буду говорить больше с тобой как психиатр с пациентом. Хочу поговорить с тобой как твоя двоюродная сестра, как твой друг. Я думаю, что ты справишься и со своей работой, и со своими страхами.

Когда они оба встали, он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Маленькая Меган. Боже, ты стала врачом. Считаю, что ты будешь отличным психиатром, девочка.

Меган обняла его, затем отпрянула.

— Надеюсь, у тебя все будет хорошо, Джин. — Потом она понизила голос и добавила: — Будь счастлив, Джин. Ты этого заслуживаешь. Попробуй, ладно?

Предполагалось, что это изгнание — время, когда можно поразмыслить о том, что такое власть и злоупотребление властью, но оно стало самым продуктивным периодом в жизни священника Юджина О’Брайна.

Он плохо переносил жару и влажность и решил отказаться от безукоризненно чистой, отутюженной сутаны, несмотря на то, что за его одеждой следила молодая монахиня. Он носил легкие штаны цвета хаки и рубашки, которые предпочитал врач, работающий в лепрозории, бородатый француз с грубыми манерами, редко с кем разговаривающий.

Лепрозорий управлялся французскими монахинями в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Они были все без исключения жизнерадостными женщинами, безропотно выполнявшими самую тяжелую работу, ухаживая за прокаженными, чей внешний вид был весьма отталкивающим. Он заметил, что они прикасались к больным, гладили их, мыли и ухаживали за ними так, как маленькие девочки играют с куклами.

Дни его были монотонны и однообразны. Рано утром он проводил богослужение, на котором присутствовали монахини и некоторые из прокаженных, способные ходить. Он причащал их, стараясь не смотреть на разлагающиеся тела, пораженные проказой.

Самая молодая из монахинь, сестра Вероника, бледная стройная девушка с розовыми губами и зеленоватыми глазами, научила его большему, чем годы учебы в семинарии и работы в Ватикане.

Однажды дождливым утром он совершал обход вместе с врачом, стараясь не прикасаться к больным, и вдруг увидел молодую монахиню, стоящую на коленях возле кровати женщины с изъеденным проказой лицом. Монахиня заговорила с врачом. По ее мнению, больная не протянет до вечера.

Говоря это, она одной рукой поддерживала больную, а другой кормила ее. Взглянув снизу вверх на Джина, она улыбнулась.

— Отец, — сказала она тихим голосом, — эта женщина вечером уже будет в раю. Это чудесно, не правда ли? Благословите ее, отец, и помолитесь с ней. Это доставит ей большую радость.

Он кивнул, склонил голову, перекрестился и стал молиться, в то время как доктор продолжал свой обход. Глаза его были закрыты, и вдруг он почувствовал легкое прикосновение к своей руке.

— Отец, — прошептала девушка, мешая английские фразы с французскими, — прикоснитесь к ней, пожалуйста. На нее сошла благодать, и она одарит ею вас.

Никогда никто не говорил ему ничего подобного. Он протянул руку, абсолютно холодную, несмотря на то, что в палатке было жарко и влажно, наклонился и кончиками пальцев очертил крест на лбу женщины, у которой не было ни губ, ни носа.

Она открыла глаза, оттуда лучился такой свет, что у него перехватило дыхание. Вся ее жизнь сосредоточилась в этом взгляде, хотя Юджин и не мог представить себе, что она могла видеть. В этих черных глазах сияла некая радость, которая проистекала не от его прикосновения, а от ощущения чуда, свершавшегося с ней. Он отошел от ее кровати потрясенный и провел несколько часов в полном одиночестве, стоя на коленях в своем маленьком деревянном домике, не в силах произнести ни единого слова, потому что дар речи оставил его.

Это был первый по-настоящему религиозный опыт в его жизни. То ощущение богоизбранности, с которым он жил еще с той поры, когда учился в школе, могло легко быть выражено словами. Ни разу, ни на минуту он не переживал религиозного экстаза. Ни даже тогда, когда его посвящали в духовный сан, и не во время первого богослужения, которое он проводил. Ни разу до того момента, когда прикоснулся ко лбу умирающей женщины, он не испытывал ничего подобного.

С тех пор он по несколько раз на день совершал обходы. Держал на руках детей, делая массаж их изъеденным проказой ногам, осторожно поглаживая их пальцы и гниющие носы. Шептал им на ухо слова утешения, и они смотрели на него с такой любовью в глазах, которую он никогда раньше не видел и считал благословением Божьим.

Впервые в жизни на Юджина смотрели как на священника, посланника божьего и утешителя. Эти страдающие души не замечали его необыкновенной красоты, которая омрачала всю его жизнь. Они видели только то, что и он сам начинал ощущать в себе: внутреннюю красоту, происходившую от любви и заботы, которыми он наделял страдальцев. Он был при этом абсолютно бескорыстен.

Нет, это не совсем так, ибо Юджин получал взамен такое чувство успокоения, умиротворения и благодати, какого не знал никогда прежде. Его прикосновения к прокаженным стали обязательными, они были частью жизни, а его любовь к страдающим все возрастала.

Вечерами он изучал книги по медицине, которыми снабжал его доктор. Посещал лабораторию, где работали монахини с медицинским образованием.

Он писал в Рим письма с просьбами прислать денег на медицинское оборудование и на учебники для детей. Размышлял о том, как роскошно он жил в Риме, и о распределении материальных благ внутри католической церкви, видя ту бедность, в какой жили люди в лепрозории. Богатая духовная жизнь этих людей сочеталась с нищетой, в которой они прозябали.

Деньги или не приходили вовсе, или поступали в незначительных суммах, и Джин молился, чтобы Бог смягчил его сердце и он не испытывал бы чувства гнева по отношению к своей церкви. Он вспоминал ту роскошь, среди которой он жил в Ватикане. Подсчитывал, скольким людям облегчила бы жизнь продажа хотя бы одной картины, одного ковра или хрустального набора.

Вечерами и рано поутру, пребывая в одиночестве, предаваясь созерцанию, Юджин впадал в состояние крайней экзальтации. В этом страшном месте, где царила смерть, он ощущал благодать, и причиной этому были люди, которых он должен утешать.

Он чувствовал, что его здесь приняли, и все вокруг него засияло светом веры.

Он стал понимать, что такое церковь. Осознал это понятие в чистом виде. А ведь раньше часто не знал, что думать по этому поводу, и злился и впадал в отчаяние.

А вскоре влиянием в Ватикане стали пользоваться другие люди, которые решили, что исключительно одаренный отец Юджин Себастьян О’Брайн понапрасну растрачивает свои духовные силы в отдаленном лепрозории. Отныне ему предстояло послужить церкви среди живых, а не среди умирающих.

После шести лет чудесной, святой жизни Юджин был возвращен в Рим, где стал монсиньором и получил назначение на работу в общество по распространению истинной веры, филиал которой находился в Лос-Анджелесе.

Глава 10

В Голливуде Уилли Пейсеку нравилось буквально все. Казалось, путешествие автобусом, которое заняло четыре дня и четыре ночи, было прелюдией к его мечте. Он оказался в стране, где у него была свобода быть тем, кем он хотел быть. Дочки фермеров с волосами цвета платины, длинными ногами и выдающимися грудями, работающие пока официантками, станут скоро кинозвездами. Красивые парни, говорящие с южным акцентом, которые пока что работали на заправочных станциях, где едва зарабатывали себе на жизнь, надеясь, что в скором времени будут сниматься в павильонах Голливуда. Все они были потенциальными звездами и не обращали внимания на неудачников, ждущих чудесного превращения уже по пять, шесть и даже по пятнадцать лет. Их больше интересовали те еще более молодые, чем они, парни и девушки, которые приезжали в город на автобусах дальнего следования и пополняли их ряды.

Уилли любил наблюдать за ними. Черт, все эти официанты, бас-бои или швейцары, работающие в Голливуде, мужского они пола или женского, могли бы свободно начать сниматься хоть завтра и заменить любую кинозвезду, если бы речь шла только об одном внешнем виде. Все дело тут было в случае, а в глубине души молодые люди верили в то, что им повезет и чудо произойдет. Их заметят, и когда-нибудь, давая интервью корреспонденту какого-нибудь киножурнала, они расскажут, как работали поварами, официантами, барменами, таксистами. Никто из них не старался преуспеть в том, чем они временно занимались, кроме некоторых девушек, которые были неплохими машинистками. Боже, они не хотели тратить на это время. Для них единственной реальностью был мир грез.

Любой клерк в возрасте до сорока лет рассуждал о просмотрах, вызовах на съемки, киногеничности, возможности сниматься в эпизодических ролях. И о друзьях, знающих «кое-что». А также о несправедливости и о бездарных ничтожествах, которые каким-то образом пробились в артисты.