Греческая цивилизация. Т.2. От Антигоны до Сократа - Андре Боннар

В течение всего действия, которое гораздо ближе к феерии, нежели к сатирической комедии, Аристофан проявляет самую живую любовь к птицам. Смеясь, он заставляет их развить целую теогонию, из которой следует, что птицы являются самыми древними обитателями земли. Они говорят:

Хаос, Ночь и Эреб — вот что было сперва, да еще только Тартара бездна.

Вовсе не было воздуха, неба, земли. В беспредельном Эребовом лоне

Ночь, от ветра зачав, первородок-яйцо принесла. Но сменялись годами

Быстролетные годы, и вот из яйца появился Эрот сладострастный.

Он явился в сверкании крыл золотых, легконогому ветру подобный.

С черным Хаосом в Тартаре сблизился он, в беспредельной обители мрака,

И от этого мы появились на свет, первородное племя Эрота.

Все смешала Любовь. И уж только потом родились олимпийские боги.

Из различных смешений различных вещей появились и небо, и море,

И земля, и нетленное племя богов. Вот и видно, что птицы древнее

Олимпийцев блаженных.

(Ïòèöû, ñò. 693–703, ïåðåâîä Ñ. Àïòà)

Так рассуждают, обращаясь «к жалкому племени людей, подобных бледным теням, к этим бескрылым существам, похожим на сновидения», птицы, «которые не знают старости, заняты мыслями о вечном» и способны научить смертных «всей истине о природе небесных вещей».

Далее птицы напоминают зрителям об услугах, какие они оказывают людям. Они служат календарем крестьянам и морякам, они — самые верные предвестники; самые надежные оракулы.

Это мы возвещаем, что осень пришла, что весна подошла или лето.

Время сеять, когда закричат журавли, улетая в ливийские дали.

Пусть моряк рулевое повесит весло и уляжется спать безмятежно…

Если коршуна видите, значит, весна наступила и время настало

Стричь овец густорунных. А ласточка вам сообщает о теплой погоде,

Говорит, что овчину пора продавать, что пора одеваться полегче.

Чем же мы не Аммон, чем не Феб-Аполлон, чем не Дельфы и чем не Додона?

(Ïòèöû, ñò. 709–711 è 713–716, ïåðåâîä Ñ. Àïòà)

В другом месте — тут снова видно сочувствие Аристофана к птицам — собрание пернатых издает суровое постановление против известного торговца птицами, который мучает их собратьев и оскорбляет мертвых птиц.

Тот, от чьей руки погибнет Филократ, гроза синиц,

Золотой талант получит. За живого — пять дадим.

Продает чижей он скопом, десять птичек на обол,

В виде чучел перепелок выставляет напоказ,

Надругавшись над дроздами, перья им вставляет в клюв,

Ловит, гадина, голубок, держит бедных взаперти,

Чтоб в капкан они манили легковерных голубей.

(Ïòèöû, ñò. 1076–1083, ïåðåâîä Ñ. Àïòà)

Может быть, этот отрывок — не более чем шутовской протест? Нет, конечно, он говорит о чувстве жалости. Больше чем о жалости. Тут сдержанная, но несомненная симпатия к миру пернатых, в котором все представляется по сравнению с жизнью людей радостью, смехом, юностью и пением.

Аристофана никогда не следует понимать буквально. Он вовсе не думает серьезно основать культ птиц, хотя именно это можно бы заключить из приведенных выше отрывков. Но где в отдельных местах его комедии прекращается смех и где начинается мечта? Поэту нравится мечтать о культе, составляющем — не надо этого забывать — одну из форм религии его предков. В эллинских странах, как и у большинства первобытных народов, предметом почитания сделались сначала животные, а именно птицы, а уже позднее боги в образе людей. Аристофан не подозревает, насколько он прав, заявляя устами Писфетера, что культ орла предшествовал культу Зевса, культ совы — предшествовал культу Афины «совоокой», как говорит Гомер, приводя эпитет, смысл которого ему уже непонятен. Греки обожествляли коршуна и голубя, кукушку и лебедя, ласточку и соловья, как о том свидетельствуют мифы, а в ряде случаев и археология. Миф перевертывает смысл метаморфоз: именно лебедь со временем превращался в Зевса, а не наоборот. В народном сознании и памяти крестьян вполне могли сохраниться смутные воспоминания о религии птиц. Возможно, что Аристофан, забавляясь с птицами, следуя при этом каким-нибудь древним обычаям или попросту своей интуиции, будит в деревенских душах священные воспоминания, наполовину воскрешает похороненную веру.

Нет сомнения, я это повторяю, что поэт фантазирует и развлекается. Но наши мечты и забавы не совсем зависят от нас. И мечты и забавы извлечены из нашей природы. Из нашего прошлого наших предков, нашего народа. Они в известной мере нас выражают. Нельзя, забавляясь, создать культ птиц среди деревьев, если до этого не любил этих птиц и эти деревья. В комедии «Птицы» Аристофан гораздо более серьезен, чем подозревает он сам.

Приведем еще один отрывок, в котором комические черты и нотки юмора — не более чем известного рода преграда, которую Аристофан стыдливо противопоставляет в своей поэзии той власти, какую имеет природа над его чувствительностью.

Хор поет:

Блаженно птичье племя!

Ведь птицы не нуждаются

Зимой в одежде теплой.

И солнца летнего лучей

Мы не боимся жарких.

Лугов цветущих лоно,

Листва — жилище наше

В час, когда в траве звенят кузнечики,

От полуденного зноя охмелевшие.

Зимой в пещерах мы живем,

В кругу играем Ореад.

Весною мирт свои цветы

В саду Харит несет нам в дар.

(Ïòèöû, ñò. 1088–1100, ïåðåâîä Ñ. Àïòà)

Приведем еще один отрывок, в котором Аристофан, словно отказавшись использовать существа и предметы, которые он находит в природе и применяет для своей комической игры, вдруг как бы оказывается захвачен этой естественной красотой, «одержим бредом», по выражению Платона. Тогда он на мгновение становится, подобно кузнечику — «божественному голосу», или самому соловью, одним из голосов, избранных природой, нарушившей безмолвие, в котором она обычно замыкается, для общения с нами. Аристофан создает — я полагаю, что на этот раз без смеха, — «Музу лесную», которая его вдохновляет (я опускаю в переводе поток звучных и непереводимых слогов, которые вкраплены в стихи и разливаются в них до потери дыхания).

Муза, Муза лесная!

Порхаем мы по гребням гор,

И внемлет нам лесной простор.

Ясень укрыл нас густою своею листвой,

Льется из рыжего горлышка звонкая песнь.

Пану святому священные гимны поем,

Пляшем в честь Матери Горной — Кибелы,

Фриних, как пчелка, амвросию звуков собрал.

Он, словно ношу, из рощ и лесов приносил

Песни свои золотые.

(Ïòèöû, ñò. 737 ñë., ïåðåâîä Ñ. Àïòà)

В подобном отрывке смех Аристофана звучит серьезно. Он смолкает, чтобы прислушаться к тому, как бьется в его сердце «священный напев», который исполняют птицы в честь дикой природы, олицетворяемой Паном, прислушаться и к «серьезным напевам танца» в честь самой необъятной из богинь — Матери гор. Кажется, что поэт, слушая щебетанье птиц, улавливает священную тишину великих явлений природы. Эти голоса птиц выражают для него невыразимое.

Его собственный голос стал серьезным, когда он заговорил об этом: не есть ли названный им Фриних, предшественник Эсхила, отец трагедии?

С начала и до конца комедии поэт дает почувствовать наряду со многими другими ту основную гармонию, которая существует во вселенной; боги, птицы, все земные создания участвуют в одном торжественном концерте:

В крике лебеди белой

И в легком шелесте крыла

Мы слышим: «Феб, тебе хвала».

Лебеди кручи покрыли над Гебром-рекой.

Клич по заоблачным далям эфира прошел.

Вот уже в страхе к земле припадает зверье.

Ветер улегся, и замерли волны.

Вот и Олимп загудел. Изумленья полны

Боги бессмертные. Музы ведут хоровод,

Песню заводят Хариты.

(Ïòèöû, ñò.769 ñë., ïåðåâîä Ñ. Àïòà)

ГЛАВА IX

ДЕНЬ УГАСАЕТ

Подведем итог.

В этой книге мы представили некоторые творения золотого века греческой цивилизации. Этот золотой век длился всего пятьдесят лет — он занимает вторую половину V века до н. э. Пятьдесят лет в истории человечества — это едва продолжительность прекрасного летнего дня… «В полуденной духоте, — поет Аристофан, — кузнечик, ошалевший от солнца, кричит». Греческая цивилизация в ее полуденную пору — это именно крик радости, исторгнутый из нутра человеческого рода, производящего на свет гениальные творения.

Это не один-единственный прекрасный день, но само лето в его полной зрелости, лето с его обильными плодами, то время года, которое вознаграждает труд крестьянина и которое греки называют «опора». В садах собирают корзинами яблоки и груши, в другие корзины ссыпают золотистые сливы. Обмолочены и убраны хлеба, а в виноградниках покрывшиеся сизым пушком ягоды возвещают о том, что наступает срок сбора. Земля, божество самое древнее, самое осязаемое, самое насыщающее, в который уже раз сдержала свои обещания… «Опора» — это слава умирающего лета. Но это и начинающаяся осень… Солнце склоняется к закату…