Джек - Альфонс Доде

— Вижу: со сваркой не ладится… А ну, говорю я ребятам, взялись как следует! Берите с меня пример, орлы, да поживее!

Он вошел в раж. Молотил кулаками по столу, так что тот ходил ходуном. Глаза его сверкали, словно в них отражался огонь кузни. Остальные одобрительно покачивали головами. Джек в первый раз с интересом прислушивался: он был новичком среди этих ветеранов. Нетрудно догадаться, что при воспоминании о тяжких трудах у всех сразу же пересыхало в горле и, чтобы утолить жажду, приходилось осушать стакан за стаканом. Потом запели. Этим неизменно кончаются все пирушки, когда на них достаточно людей, чтобы затянуть хором: «К берегам французским…» Джек, подтягивая охрипшим голосам, повторял вместе с другими:

Да, да.

Плывем и поем.

Если бы обитатели Ольшаника увидели его в тот вечер, они бы, верно, остались довольны. С обветренным на воздухе и потемневшим от жара кузницы лицом, с мозолями на руках, он сидел среди рабочих, от которых уже почти ничем не отличался, и вместе с ними подхватывал незамысловатый припев. С виду он ничем не выделялся из этой среды. Это заметил и Лебескан — он сказал папаше Рудику:

— В добрый час!.. Ученик-то твой становится похож на человека… Не отстает от других, черт побери!

IV. ПРИДАНОЕ ЗИНАИДЫ

На заводе Джек часто слышал, как рабочие зубоскалили и прохаживались насчет четы Рудиков. Связь Клариссы с Нантцем уже ни для кого не составляла секрета. Отдалив их друга от друга, директор, сам того не подозревая, сделал скандал только более явным, а падение женщины неотвратимым. Пока племянник оставался в Эндре, Клариссе еще как-то удавалось противиться домогательствам красавца чертежника: ее удерживала от соблазна добропорядочность рабочей среды, уважение к семейному очагу, здесь их родство с Нантцем ощущалось сильнее и придавало греху совсем уж отвратительный характер. Но с тех пор, как он переехал в Сен-Назер, где директор намеренно месяц за месяцем задерживал его, все изменилось. Они написали друг другу, потом свиделись.

От Сен-Назера до Ла Басс-Эндр всего два часа, а Ла Басс-Эндр отделяет от Эндре только рукав Луары. Нантец, не подчинявшийся на «Трансатлантических судах» железному распорядку, царившему на завод, уходил, когда вздумается. Кларисса часто переправлялась через реку под тем предлогом, что ей нужно закупить провизию, которой на острове не достать. Они сняли комнату подальше от этих мест, на постоялом дворе, у большой дороги. В Эндре все знали об их связи, о ней уже говорили открыто, и, когда Кларисса шла по главной улице к пристани-это бывало в рабочие часы, когда завод уже наполнял грохотом все вокруг и опущенный над ним флаг позволял ей не бояться внезапного появления мужа, — она замечала усмешку в глазах встречавшихся ей мужчин, служащих или надсмотрщиков, которые кланялись ей с дерзкой фамильярностью. За полуоткрытыми дверями домов, за занавесками, чуть сдвинутыми, чтобы светлее было делать домашнюю работу — шить или гладить, она угадывала враждебные лица, подстерегавшие ее глаза. Проходя, она слышала, как за дверями шепчут: «Пошла к нему!.. Пошла!..»

Да, это было сильнее ее, и она шла к нему! Шла, провожаемая всеобщим презрением, замирая от стыда и страха, опустив глаза. На висках у нее выступал пот, лицо пылало, и его не мог остудить даже свежий ветер с Луары. И все же она шла. Недаром говорят: в тихом омуте черти водятся!

Джек все это знал. Давно уже миновало то время, когда он вместе с маленьким Маду ломал себе голову, стараясь понять, что такое «курвочка». Завод быстро «просвещает» детей, он портит их. Рабочие, не стесняясь его присутствием, называли вещи своими именами: чтобы не путать двух братьев Рудик, одного именовали «Рудик-певец», а другого-«Рудик-рогач», и при этом все ухмылялись, ибо в народе не считают зазорным потешаться над такими вещами. Таков уж наш старинный галльский нрав!

Но Джек — Джек не смеялся. Ему было жаль злосчастного мужа, такого простодушного, любящего и слепого. Ему было жаль и ее, эту безвольную женщину, слабость которой проявлялась даже в том, как она причесывалась, как бессильно роняла руки; да, он жалел эту молчаливую мечтательницу — у нее был такой вид, точно она просила пощады. Ему хотелось подойти к ней и сказать: «Берегитесь!.. За вами шпионят… За вами следят». Эх, если бы он мог схватить за шиворот этого курчавого верзилу Нантца, оттащить в угол, встряхнуть как следует и крикнуть: «Как вам не стыдно! Ступайте прочь!.. Оставьте в покое эту женщину!»

Но особенно возмущало мальчика, что его друг Белизер был причастен к этой мерзкой истории. Странствуя по дорогам со своим товаром, бродячий торговец сделался хромоногим гонцом для двух любовников, щедрых, как все люди в их положении. Уже не раз ученик замечал, как Белизер незаметно засовывал письмо в карман фартука г-жи Рудик, за что тут же получал несколько монеток. Джека сильно коробило, что его приятель замешан в этой отвратительной измене, и с некоторых пор он старался избегать его, а случайно встретившись, уже не останавливался поболтать. Тщетно Белизер изображал на своем лице самую любезную улыбку, тщетно пытался вспоминать о красивой даме и о вкусной ветчине, — чары больше не действовали.

— Здравствуйте, здравствуйте! — бормотал Джек. — Потолкуем в другой раз… Мне сегодня некогда.

И убегал, а бродячий торговец раскрывал рот от изумления.

Белизеру и в голову не приходило, в чем причина этой холодности. Он до такой степени ничего не понимал, что в один прекрасный день, не застав Клариссу, которой должен был передать срочное послание, отправился к ваводским воротам, дождался выхода ученика и с таинственным видом сунул ему в руки письмо.

— Это для госпожи Рудик… Тсс!.. Ей лично.

Взглянув на синий конверт, запечатанный каплей воска, Джек сразу узнал почерк Нантца. Сидит, верно, на постоялом дворе и поджидает ee.

— Ну нет! — вспылил ученик и вернул письмо. — За такие поручения я не берусь, да и на вашем месте я бы лучше торговал шляпами, а в эти дела не совался.

Белизер растерянно уставился на него.

— Признайтесь, — продолжал Джек, — вам хорошо известно, о чем пишется в письмах, которые вы передаете! Вы это знаете не хуже меня, не хуже других. По — вашему, красиво обманывать такого славного человека?

Землистое лицо бродячего торговца стало багровым.

— Не заслужил я таких слов, господин Джек! Я в жизни никого не обманывал, вам это скажет всякий, кто знает Белизера. Мне вручают письма для передачи, и я их передаю. Что ж тут такого? Я на этом малость подрабатываю, а у нас такая громадная семья, что я не вправе отказываться… Посудите сами! Старик уже не работает, малышей надо воспитывать, а тут еще муж сестры захворал. Не так все это просто, доложу я вам! И деньги не легко даются… Сколько уж я занимаюсь торговлей, а все никак не могу справить себе пару башмаков по мерке, так вот и хожу по дорогам в этих, а они так жмут, что просто мочи нет! Если б я обманывал людей, то уж наверняка был бы куда богаче.

Он был так глубоко убежден в своей порядочности, и при этом у него был такой обиженный вид, что подозревать его в неискренности было просто немыслимо. Джек все же попробовал объяснить Белизеру, в чем его вина. Напрасный труд! Он на этом малость подрабатывает… Малышей-то кормить надо… Старик уже не работает… Эти доводы казались Белизеру неопровержимыми, и других он не искал. Было очевидно, что он понимает порядочность совсем не так, как Джек. Он и впрямь был человеком порядочным, как бывают порядочными простые люди, не вдаваясь в разные тонкости и оттенки: среди простонародья утонченность натуры и излишняя щепетильность встречаются в виде исключения, подобно тому как по прихоти почвы или ветра среди полевых растений вырастает редкий цветок.

«Но ведь теперь я и сам принадлежу к простонародью», — подумал Джек, посмотрев на свою блузу. И при этой мысли слезы навернулись на его глаза. Он пожал руку Белизеру и ушел, не сказав ни слова.

В том, что папаша Рудик даже не подозревал, что творится в его доме, не было ничего удивительного: он целыми днями пропадал в цеху, его окружали славные люди, которые уважали его слепую доверчивость, сотканную из любви и простодушия. Но Зинаида? О чем думала Зинаида? Разве ее здесь уже не было? Или Аргус лишился зрения?

Зинаида была на месте, напротив, она проводила дома больше времени, чем прежде, ибо уже целый месяц не ходила на поденную работу. И ее зоркие, лукавые глава были широко раскрыты, в них появился какой-то особый блеск и необычайная живость, они говорили на своем языке, — когда человек счастлив, у него даже глаза как будто говорят: «Зинаида выходит замуж». Нет, они не просто говорили, они кричали: «Зинаида выходит замуж!.. У Зинаиды есть суженый!»

И, право же, он красив, этот бригадир с таможни! Как ловко сидит на нем зеленый мундир, усики у него воинственно топорщатся, а кепи с галуном лихо сдвинуто на ухо! Нантский порт велик, и таможенников там достаточно, но такого, как Манжен, больше не сыскать. Он единственный в своем роде, и достанется он в мужья Зинаиде. Правда, ей, а вернее — папаше Рудику, это обойдется недешево — в семь тысяч франков в звонкой монете и кредитных билетах; мастер по грошику скопил их за двадцать лет. Семь тысяч франков! Бригадир ни за что не соглашался взять меньше. Только при этом условии он готов был признать, что у Зинаиды правильные черты лица и осиная талия, готов был отдать ей предпочтение перед всеми гризетками Нанта и смазливыми работницами солеварен с острова Нуармутье и из Бур-де-Батца, которые, являясь с солью в таможню, наперебой строили ему глазки. Папаша Рудик считал, что жених запросил слишком много. Все его сбережения уйдут на это. А что будет с Клариссой, коли он помрет? А если у них родятся дети? В этих обстоятельствах жена его выказала необыкновенное благородство.