Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

Циклотимия, свойственная Елизавете, всех держала в страхе: императрица то была сверх меры приветлива, фамильярна даже при первом знакомстве с заезжими знаменитостями, то выходила из себя по пустякам, разражаясь грубой бранью и доходя до рукоприкладства, чтобы поставить на место ослушника (чья вина зачастую оставалась воображаемой). Личность государыни, подобно личности ее родителя, страдала раздвоенностью: набожная православная, пылкая паломница к святым местам, соблюдавшая посты с таким рвением, что доводила себя до недомогания, она не знала удержу там, где речь шла о наслаждениях. Склонная к беспечной лени, веселая и миролюбивая, она любила окружать себя сплетницами. Ее наперсницы сформировали свой тайный кабинет, где замышлялись любовные интриги, решались судьбы многих карьер, улаживались государственные дела. В годы царствования Елизаветы Россия познала истинный матриархат: мужчины мало что могли сказать там, где женщинам это было не угодно. Самому всесильному Бестужеву приходилось склоняться перед женским полом, начиная с собственной супруги — первой дамы двора. Если верить «Мемуарам» барона Фридриха фон дер Тренка, известного авантюриста и непримиримого врага Фридриха II, бразды правления находились именно в руках госпожи Бестужевой. Тренк славился своими легкими победами, и жена канцлера, по происхождению немка, не избежала его сетей. Описывая впечатления тех дней, Тренк не преминул сбрызнуть ядом свое перо. Анна Бестужева оказалась единственной особой, привлекшей его симпатии при этом императорском дворе, где царила посредственность, удручавшая мелкопоместного прусского барона. Будучи истинной правительницей империи, как он не без преувеличения утверждал, она сама решала, быть миру или войне. Что до Бестужева, он, по мнению Тренка, оставался лишь марионеткой в руках своей супруги, особы умной, хитрой и более величественной, нежели сама императрица. Эта пара, казалось ему, была плохо подобрана, ибо канцлер сочетал в себе такие противоречивые свойства, как изворотливость, эгоизм, слабодушие и мелочность, что делало его рабом собственной жены{491}.

Анна Карловна Воронцова, в девичестве Скавронская, приходилась Елизавете кузиной и, по сути, стояла во главе женской группировки, состоявшей из родни Екатерины I — потомства брата и племянниц последней. Фрейлины были более привязаны к императрице, нежели ее министры (зачастую — отставные любовники) или придворные, малопривлекательные, чтобы хоть мимолетно претендовать на роль фаворитов, а потому вынужденные сносить самое пренебрежительное обхождение. Эти женщины отнюдь не высокого происхождения, в 1740-х годах вознесенные в ранг первых персон двора, подыгрывали Елизавете во всех се затеях, покровительствовали ее скороспелым амурам, устраивали ей любовные свидания. И все это происходило при дворе Анны Иоанновны, под носом се тайной позиции, надзор которой был поистине удушающим. Став императрицей, Елизавета сохраняла к ним искреннюю и неиссякающую признательность; ночное почесывание ее царственных пяток служило знаком высочайшего доверия. Главной персоной этого маленького семейного двора являлась Анна Карловна, она в любой час дня и ночи была вхожа в императорские покои, когда требовалось выслушивать излияния Елизаветы. Стараясь особо не вдаваться в государственные дела, она довольствовалась пассивной ролью, разве что роняла то здесь, то там «мудрые замечания» своего мужа, тем самым подготавливая Елизавету к их восприятию. Среди прочих царицыных кумушек фигурировала еще одна ее кузина, урожденная Елизавета Осиповна Ефимовская, вышедшая замуж за Чернышева, с 1742 по 1746 год бывшего русским послом в Берлине. Самоуверенная, склонная к помпезным церемониям, она не смогла примириться со скромностью принятого в Потсдаме этикета: то, как их с мужем там приняли, она восприняла как личное оскорбление, а заодно и вызов, брошенный русской императрице. Рассказы этой дамы, дышавшие мстительным негодованием, подливали масла в огонь потаенной ненависти, которую ее госпожа питала к прусскому королю. Обстоятельные описания его нравов усиливали присущую Елизавете гомофобию{492}.

Еще одна ее родственница, супруга камергера Николая Чоглокова, в качестве повышения была направлена на службу к великой княгине Екатерине. Мария Симоновна оказывала последней те же услуги, что некогда ее тетке по мужу: помогала скрывать любовные шалости своей госпожи — хотя, сказать по правде, не слишком строго хранила ее тайны. Будучи в первые годы нового царствования любовницей Воронцова, она в 1746 году переметнулась на сторону группировки Бестужева, отчасти случайно, в силу новых амурных связей, но также движимая жаждой власти. Другая царицына кузина, Христина Гендрикова, скоропалительно выскочила замуж за некоего авантюриста, в честь такой свадьбы получившего чин бригадира и камер-юнкера. Но когда до счастливого избранника (его фамилия была Самойлов) дошло, что его молодая жена строгой добродетелью не блещет, он осмелился ее побить, позабыв в своем гневе о высоком происхождении дамы. Истая феминистка задолго до появления этого термина, Елизавета мигом организовала развод и прогнала грубияна прочь из дворца. Что до Христины, легкомысленная и недалекая, она оказывала царице мелкие услуги (сообщала, что нового известно о приглашенных к императорскому столу, передавала записочки и т.п.), довольствуясь за верную службу довольно скромными подарками. Некоторые женщины делали карьеру фрейлин или камерфрау в силу «семейных уз» иного рода: Елизавете нравилось возвышать родственниц своих любовников. Так, выступила на первый план, к примеру, Мавра Шувалова, приходившаяся невесткой ее фавориту Ивану Шувалову[14]. Она возымела на государыню большое влияние, могла обсуждать политические вопросы, высказывать мнения, которые Елизавета охотно принимала к сердцу. Будучи супругой легкомысленного мужа, Мавра обнаружила, что он спутался с дочерью государственного канцлера, — отсюда пошла ее беспощадная ненависть ко всем Бестужевым. Между тем Петр, ее донжуанствующий муж, ведал финансами империи; он ввел монополии и аренду, доля от использования которых отходила ему; табачные плантации, рыбный промысел на Белом море и лесное хозяйство также обеспечивали ему изрядные барыши. Поскольку ревнивое озлобление супруги угрожало семейному благоденствию, он вздумал сменить роли: обвинил канцлера в том, что он сам, недостойный отец, за деньги подсунул ему свою дочь. Скандал замяли, роману пришел конец, но в результате позиции обоих мужчин были ослаблены: Елизавета умела и позу ханжи принять, если потребуется{493}. А Мавра Егоровна торжествовала, что взяла верх над человеком, которого ненавидела. Кончина этой советчицы наступила в 1759 году, известие о ней в Берлине встретили с облегчением: там вовсю тешили себя предположениями относительно перемен при русском дворе, где все якобы вот-вот перевернется вверх дном{494}. У Мавры Шуваловой там была надежная опора в лице генеральши Марьи Андреевны Румянцевой: все знали, что эта особа — глаз и ухо императрицы. Дочь дипломата Матвеева, она воспитывалась за границей; вдвоем с подругой Маврой они составляли подробные отчеты о ходе иностранных дел. Возможно, однако, что даже эти дамы испытывали на себе все тяготы капризного нрава повелительницы.

Елизаветин двор слыл одним из самых развратных и расточительных во всей Европе. Жаловались на это дипломаты, страдала знать. Императрица предписывала вплоть до малейших деталей, как именно должны быть одеты ее приближенные. В 1752 году каждой придворной щеголихе было велено приобрести на собственные средства: сорочку из белой тафты с зелеными отворотами и каймой; зеленое платье с тонким серебряным шитьем; чепец с зелеными полями, а волосы держать высоко взбитыми. Камерфрау полагалось появляться при дворе в украшениях, стоимость коих должна была достигать 10–12 тысяч рублей. Белоснежный камзол с кружевами и серебристо-зеленым воротом строжайшим образом предписывался мужчинам; для застежки должны были служить серебряные пуговицы. И мало того: все эти предписания непрестанно варьировались. Сама Елизавета меняла свои наряды по несколько раз в день. Во время пожара Москвы она потеряла около 4000 платьев, каждое из которых носилось не больше одного раза. После се смерти насчитали 15 000 нарядов, два полных сундука чулок, тысячи пар обуви, лент и отрезов из Лиона{495}. К свадьбе великого князя сановникам двора выдали годовое жалованье, чтобы частично окупить расходы, которые им придется взять на себя.

Нарушая законы французского хорошего вкуса, императрица очертя голову увлекалась маскарадами. Вкус к ним она унаследовала от своего родителя; Елизавета обожала мужские наряды, поскольку они позволяли ей затмевать соперниц, демонстрируя безукоризненные скульптурные очертания своих ног{496}. За первые три месяца царствования она успела покрасоваться в национальных костюмах всех народов империи. Маскарады при дворе устраивались дважды в неделю, она являлась на них то французским мушкетером, то казачьим гетманом, то голландским моряком{497}. Излюбленные ею превращения мужчин в женщин, а женщин в мужчин оборачивались пыткой для обоих полов. Дамы не знали, как повернуться в тесных мужских костюмах, зачастую им приходилось стыдиться своей полноты или ног, стройностью которых не похвалишься. Что до мужчин, они потели в пышных платьях, не могли к ним приноровиться. Некоторые менуэты оборачивались катастрофой: танцоры, запутавшись в собственных юбках, подставляли ножку своим партнершам, те падали — Елизавета аж покатывалась со смеху.