Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия - Борис Хазанов

Любил ли он её в самом деле? На первый взгляд, то же повторилось и с Машей. Он был из тех мужчин, которые ищут убежища. Каким счастьем, блаженным концом блужданий казалось – войти с мороза, захлопнуть тяжёлую дверь, сбросить своё рубище и лечь, и накрыться с головой, и обнять любимую женщину, единственную, наконец-то обретённую, и поселиться с ней в тёплой, тёмной избе, и забыть всё на свете!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

LII Вне всякого сомнения новые времена

16 мая 1991

В одно прекрасное, нежно-перламутровое утро летописец отправился на вокзал встретить поезд, прибывающий с северо-востока. Отворились двери вагонов, усталые пассажиры запрудили перрон. Его толкали. Он покорно двинулся вслед за толпой.

О, теперь-то мы понимаем, как опасны посягательства на суверенность памяти, попытки диктовать ей, исправлять её ошибки. Обновлять прошлое? Какая это, в сущности, неаппетитная процедура – выволакивать мертвеца из могилы, с его фанерным чемоданом, в рыжих лагерных валенках, оставляющих мокрый след, – вон он, единственный среди живых: там, на вокзальной площади, протягивает трёшницу таксисту, чтобы тот не сомневался. Четверть часа комфортабельной езды по пустынному в этот час Садовому кольцу, и – и что же? На каждом шагу он уличал свою память в подделках и подтасовках: вошёл в подъезд, но это был не тот подъезд, нажал на кнопку звонка и услышал чужой, незнакомый звук.

Сколько лет прошло с тех пор... Всё изменилось. Многим кажется – наступила новая эпоха. И, однако, он выбрал всё тот же Курский вокзал, повинуясь таинственному зову, который влечёт преступника на место преступления. Он ознакомился с расписанием пригородных поездов. Покинув вокзал, он высадился на станции метро “Кировская”, и пожалуйста: название это доживает последние дни. Он свернул в переулок Мархлевского, там, где улица Кирова делает перегиб (в нашем городе прямых улиц не бывает), отыскал нужную вывеску и, войдя, спросил: кто такой Мархлевский? На что последовал лаконичный ответ: х... его знает!

Да, время обновилось. Время, как старый пиджак, перелицовано. Возлагал ли старый писатель на своё предприятие серьёзные надежды? Приходится признать: да, возлагал. Кто подал ему эту замечательную мысль? Не мог же он сам сообразить. Клиент извлёк из портфеля пухлый манускрипт. Пять экземпляров (для начала хватит). Нет, лучше восемь. Он получил восемь ксерокопий, вышло довольно дорого. Теперь в переплётную мастерскую.

На другой день он опять стоял у выхода на перрон, и опять это наваждение, поезд из Котласа, пассажиры выбирались из тесных вагонов, вытаскивали багаж; опять, как в годы золотые, беспаспортный путешественник в национальном одеянии – ватном бушлате, вислых ватных штанах, рыжих валенках, ушанка на стриженой голове, – влачил перевязанный верёвкой чемодан, и бравый милиционер выудил его из толпы.

После чего аппарат остановился, и катушки завертелись в обратную сторону, время поехало вспять, толпа отшатнулась, и он с ней, пятясь, поднялся по ступенькам вагона, протискивался задом наперёд с чемоданом к своему месту, состав, толкаемый сзади локомотивом, набирал скорость. Пассажир лежал, качаясь, под потолком, на третьей, багажной полке, и оттуда показывал контролёру свою справку: видом на жительство не служит, при утере не возобновляется, и фотография каторжника, и лихие росчерки начальств. Кинематограф памяти негромко жужжал, крутились бобины, стрелки вращались на циферблате века, время уехало прочь, туда, откуда прибыл поезд; тёмным утром в бараке догорает тусклая лампочка над столом дневального, стриженые головы поднимаются на нарах, нарядчик с доской учёта стоит в дверях, и загробный голос на столбе вещает о том, что Великий Ус отдал концы.

Усмехаясь, писатель-фантаст перешёл через подземный туннель на платформу пригородных поездов. О да, старый проектор века выброшен на свалку, историю спустили в сортир. Что бы мы делали, не будь этих канализационных труб, по которым, невидимые, плывут и пузырятся нечистоты прошлого! Не стало больше ни бушлата, ни валенок бе-у: на тебе была шляпа, что само по себе говорит о многом. В пиджаке и несколько криво повязанном галстуке писатель был похож на отставного бухгалтера, на бывшего актёра из провинции, пожалуй, и на исписавшегося литератора. До Орехова-Зуева меньше двух часов; он думал воротиться в послеобеденные часы.

Занял место у окна в последнем вагоне. По утрам народ едет по большей части в город, а не из города, он надеялся начать поход в полупустом поезде, но из вокзального помещения повалил народ. Предприниматель ждал, когда рассосётся толпа, электричка неслась, оставляя позади пригородные платформы и полустанки, вереница пассажиров всё ещё тянулась между скамьями из вагона в другой вагон. Писатель стоял с сумкой через плечо у передней скамьи. Ну-с... – он прочистил горло. “Уважаемые граждане!” – начал он срывающимся от волнения голосом, доставая из сумки товар.

“Уважаемые пассажиры...”

Взять себя в руки. Смелее. Оптимистичней.

“Вашему вниманию предлагается новая книга, роман известного современного автора... – он назвал своё имя, – пока ещё не изданный. Эпохальное произведение о нашем трудном переходном времени”.

Писатель вознёс над головой своё изделие. Пассажиры, уже привыкшие к вагонной коммерции, казалось, не слышали его речь. Лишь кто-то сидевший близко от входа, повернув голову, спросил: “Самиздат, что ль?”

“Зачем же самиздат? – сказал писатель. – Эти времена прошли”.

“Ну это ещё как сказать, – откликнулся голос. – А ну, покажь”.

Вот уже и первый покупатель.

“Остросюжетный роман, действие происходит в широком диапазоне времени... Читается захватывающе...”

Колёса стучали, неслись голые поля.

“Почём?”

“Что почём?”

“Сколько, говорю, хочешь за свой роман?”

Писатель, стесняясь, назвал цену.

“Ишь ты, – заметил пассажир, листая самодельную книгу. – Больно уж много вас тут...”

“Кого?”

“Много вас, говорю, развелось, – сказал пассажир. – Держи”. Он вернул книгу и отвернулся к окну.

Продавец двигался между скамьями, размахивал книжкой, выкрикивал: “Широкая панорама истории нашей страны! Увлекательное чтение!” Кто-то окликнул его: “Папаш! А чего-нибудь повеселее у тебя нет?” Писатель возразил, что это труд всей жизни. “Агата Кристи есть?” Писатель никогда не слыхал это имя. Нет, сказал он. “Ну и хрен с тобой”. Так он прошёл всю электричку, пассажиры вставали, сходили, вместо них входили и усаживались другие; усталый, он присел на свободное место, сумка с нераспроданным товаром стояла у его ног.

Прогремел мост через реку, поезд замедлил ход. Остановились у пустынной платформы. Взглянув рассеянно в окно, он увидел табличку с названием остановки. Похоже, он был единственным, кто выбежал из вагона. Поезд мягко тронулся и покатил, поблескивая стёклами вагонов.

LIII Князь и девушка

16 мая, около полудня

Бор за эти годы изрядно поредел, погрязнел, окурки, жестянки, грязный целлофан валялись там и сям вдоль дороги. Посёлок разросся, и всё же писателю показалось, что тут мало что изменилось; он сказал себе, что это симптом старости, капитуляция перед прошлым; думаешь, что бредёшь по пустырям нового времени, а на самом деле это была всё та же оптика воспоминаний, нечто подобное обратной перспективе: отступая, прошлое становилось всё назойливей. Стало тепло, путник обмахивался шляпой. Наконец, он отыскал дачу.

Знакомые, печальные места... Вот мельница. Она уж развалилась.

Жалкое зрелище являл собой дом покойного Олега Двугривенного, окна заколочены посеревшими досками, крыльцо сгнило и обрушилось, кровля в ржавых заплатах. От штакетника мало что уцелело, и кругом всё заросло крапивой.

Стал жёрнов – видно, умер и старик.

Как вдруг показался кто-то, хозяин вышел из-за угла.

“Здорóво, мельник!” – смеясь сказал приезжий.

“Какой я мельник! Я ворон здешний!” – отвечал знаменитый литературный критик, но времена изменились. Теперь он был в длинной и неопрятной, сивой бороде, лыс, морщинист, в замызганной, с продранными локтями толстовке, коротковатых портах и разбитых ботинках.

“А ты – кто такой будешь?”

Писатель назвал себя. Бывший Олег Двугривенный изобразил напряжённую думу.

“Не помню. Зачем пожаловал?”

“Дедушка, мы ведь знакомы. Я у тебя был”.

“Это когда же?”.

“Я ещё роман свой приносил... помнишь?”

“Чего это ты меня на “ты” называешь?”

“Да ведь мы оба старики. Стало быть, не помните?”

“Может, помню, а может, не помню. Много вас тут было... Чего надо? Зачем пришёл?”

“Да, собственно, ни за чем”.