Гнев. История одной жизни. Книга вторая - Гусейнкули Гулам-заде

— Миянабадцы! Послушайте моего совета. Все это, конечно, правильно, и про конфискацию земель, и про национализацию предприятий. Но всему свое время. Не надо спешить. Вот соберется в Мешхеде областной энджумен, примет решение, тогда и будете действовать. А пока своей поспешностью вы только смутите народ, многих отпугнете от революции!..

— Так что, выходит, землю пока не отбирать?— спросил все тот же крестьянин, на лице которого было написано явное разочарование.

— Да, пока не отбирать,— зло и нервозно выкрикнул Мамед-Ага-хан.— Революция — не детская игра. Революция — дело серьезное. И поспешность может только навредить. Пусть пока все остается по-старому. Вот вам мой совет..

Ропот прошел по толпе.

Но Пастур уже оттолкнул плечом Мамед-Ага-хана и крикнул:

— Не слушайте таких речей! Мы для того и совершили революцию, чтобы народ вздохнул свободно и сразу стал строить новую жизнь. Крестьяне, забирайте помещичью землю, владейте ею, а если нужно будет — отстаивайте свое право на нее силой! Долой тиранов! Да здравствует революция!

Эти слова подхватили тысячи людей. И вместе со всеми кричал, потрясая кнутовищем, крестьянин, стоящий рядом с местным учителем. А растроганный учитель вытирал платком свои близорукие подслеповатые глаза, подняв очки на лоб.

Когда мы уходили с митинга, я спросил своего заместителя:

— Что же это вы проповедуете, мягко говоря, странные идеи? Откуда они у вас?

— Я высказал свое мнение, а это, кажется, никому не запрещено,— бросил он в ответ и прибавил шагу.

— Помучаемся мы еще с этой птицей!— вздохнул Аб-бас, глядя ему вслед.

— Да, сомнительный экземпляр,— протянул Пастур.— С ним надо быть осторожней. От таких только и жди...

— Странно, что Мухамед-Ибрагим-хан увел своих людей,— рассуждал Аббас за ужином.— Он же был на стороне правительства, разведка доносила, что он готовится к обороне, и вдруг ушел...

— Вообще-то он человек умный и даже прогрессивный,— сказал я,— по крайней мере, среди других курдских вождей выделяется трезвостью мышления. Может, он разобрался, понял, что к чему..

— Тогда чего же гадать,— вставил Пастур.— Надо встретиться с ним и выяснить: с нами он или против нас?

— Это толковая мысль!— загорелся Аббас.— Как, Гусо?

— Надо ехать, попытаться установить с ним связь,— согласился я.

— А, может, сначала письмо пошлем, вызовем его сюда?— вслух высказал сомнение Аббас.— Кто его знает...

— Не приедет он. Гордец,— сказал я, уже твердо решив навестить хана.— Поедешь со мной, Пастур?

— Конечно,— сразу отозвался тот.

— А я?— спросил Аббас.

— Тебе надо остаться здесь,— твердо ответил я.— Нельзя Мамед-Ага-хана оставлять одного.

— Ясно,— хмуро ответил Аббас.

Я видел, что он недоволен, но взять его с собой не решился. В самом деле своему заместителю я не очень-то доверял.

— Рискованное дело затеяли,— мрачно говорил Аббас, провожая нас утром.— Охрану надо взять.

— Все равно охрана не поможет. Их там много... Если увидим, что разговор не получается, вернемся.

— Мы будем ко всему готовы,— сказал Аббас.— Если с вами что случится, мы их в пыль сотрем!..

К нам подошел Мамед-Ага-Саркизи.

— Зря вы это затеяли,— проворчал он.— Салар-Дженг не одобрил бы. Все они, ханы, одинаковы, и не уговаривать их надо, а уничтожать, как врагов революции. Помните, как народ растерзал Ходжи-Аманулу?

Мы с Пастуром сидели уже в седлах, и сверху Мамед-Ага-хан показался мне жалким и ничтожным. «Дал же мне аллах заместителя»,— подумал я с неприязнью и сказал:

— Ну, во-первых, не народ растерзал, а ревтрибунал приговорил его к смерти. Во-вторых, Мухамед-Ибрагим-хан никогда не отличался жестокостью, курды его уважают, да и в бой с нами он не стал вступать, а мог бы...

— Смотрите,— покачал головой Мамед-Ага-хан,— вся ответственность ложится на вас.

— На меня!— не задержавшись, зло крикнул я, пришпорив Икбала.

Кони вынесли нас за село Хоринана, и сразу впереди открылась крепость Портана со старинными, кое-где осыпавшимися, но высокими глиняными стенами с башенками по углам.

— Смотри!— Пастур натянул поводья, и его гнедая кобыла поднялась на дыбы.

Вдоль крепостной стены виднелась свежая насыпь, там копошились люди с лопатами.

— Да, похоже, готовят нам встречу,— сказал я, раздумывая, как поступить дальше. — Рискнем?

Этот вопрос можно было не задавать Пастуру — любое рискованное дело возбуждало в нем азарт, и он готов был кинуться хоть в огонь.

— Давай. Только если откроют огонь, сразу сползай с седла и поворачивай коня обратно — подумают, что подстрелили.

Мы поехали шагом. Пыльная дорога нырнула в ложбинку, а когда поднялись мы на вершину холма, то увидели, что ханские джигиты во весь рост стоят на насыпи, машут нам руками и что-то кричат.

— Да это знакомые ребята!— обрадовался я и поскакал к крепости.

Теперь и Пастур узнал бывших солдат курдской добровольческой армии «Курдлеви», среди которых он когда-то вел агитационную работу.

— Гусейнкули! Пастур!— радостно кричат нам с насыпи.

— Хосо! Сато! Аско!— зовем мы бывших сослуживцев и соскакиваем с коней.

Нас тискают в крепких объятиях, хлопают по плечам. Радостные восклицания, смех, шутки. Наконец я спрашиваю:

— Кого вы тут собрались встречать? Окопы роете, как под Гиляном...

— Раньше против англичан воевали, а теперь против кого оружие направлено?— спрашивает Пастур.

Сразу мрачнеют лица.

— Да вот...— мнется Сато,— сказали, что надо готовить оборону... будто напасть на нас должны...

— Да мы все равно не стали бы в вас стрелять,— напрямик говорит Хосо.— Зря мы что ли воевали в отряде Ходоу-Сердара?

И снова улыбками засветились лица окружавших нас парней.

Ворота крепости приоткрыты. Краем глаза я пытаюсь заглянуть внутрь, догадаться, что делается в крепости. И вижу невысокого, но очень крепкого мужчину. На его гладко выбритом лице очень четко вырисовываются густые брови и усы. Он остановился в створе ворот, огляделся и быстро стал спускаться к нам.

— Мухамед-Ибрагим-хан,— проговорил кто-то, и все разом повернулись к мужчине.

А он уже, сверкая крепкими белыми зубами, протягивал нам руки.

— Салам, дорогие гости!— еще издали громко проговорил он.

Мы поспешили навстречу хозяину крепости. Он обнял нас, потом отошел в сторону, разглядывая, и снова привлек к себе,— так отец встречает вернувшихся после долгого отсутствия, повзрослевших и возмужавших сыновей.

— Заходите,— говорил он радушно, но без тени лести.— Я бы сам приехал к вам в Миянабад, да приболел, не взыщите.

Между тем перед воротами двое солдат уже зарезали барана и волокли тушу в одну сторону, голову — в другую, чтобы прошли мы через кровь жертвы и никогда не было у нас болезней и неудач...

И только ступили мы во двор крепости, как увидели жену хана — еще не старую женщину с приятным лицом и дочку их, едва расцветшую красавицу, смущенно потупившуюся, чуть заробевшую и оттого еще более прекрасную.

Царственным жестом хозяйка пригласила нас в дом.

Пока мы по-семейному пили чай, разговор шел о пустяках. Но когда убрали угощения, я прямо спросил хозяина:

— Скажите, Мухамед-Ибрагим-хан, вы собирались воевать с нами?

Он не спеша вытер усы и сказал, обращаясь к жене и дочери, которые еще сидели с нами:

— Джамила-ханум, наверное, тебе и Тагире будет не интересен наш разговор? Тогда вы можете заняться своими делами,— подождав, когда они выйдут, он проговорил:— Вы видели мою жену и мою дочь... Я их очень люблю и не хотел бы раньше времени расставаться с ними.

— Значит...— начал было Пастур, но хан остановил его:— Это значит только одно: я хочу жить в мире. Несли вы не посягнете на мой род, на мой дом, на мою семью, я не подниму меча...

— Но ведь на нашей земле идет война,— напомнил я,— и вряд ли кому-то удастся остаться в стороне.

— А вы как отнесетесь ко мне?— спросил, прищурясь, хан.— Как к тирану, собственнику и притеснителю угнетенных?

— Какой же вы тиран, если у вас всего три гектара земли и вы сами работаете в поле круглый год!— восклицает Пастур.

Мухамед-Ибрагим-хан хитро усмехается.

— Оказывается, прежде, чем ехать ко мне в гости, вы все разузнали обо мне,— говорит он, качая головой не то в осуждение, не то одобряя.— Но я глава рода, в котором сорок тысяч человек,— это вас не смущает?— и, не дожидаясь ответа, он продолжал.— Я давно слежу за развитием событий. Вы выступаете за справедливость, за то, чтобы все крестьяне имели землю и трудились на ней. Это меня устраивает. Но почему вашу революцию начали военные? Разве они — главная сила на нашей земле? И разве можно построить республику в одном лишь Хорасане? Не убеждайте меня, я знаю, что у вас нет связей ни с Тегераном, ни с Тавризом, ни с Абаданом. Даже Кучан не с вами. Персия велика, а пламя революции пылает на небольшом клочке ее земли. Разгорится ли оно так, чтобы охватить всю страну? Вот что должно волновать...