Том 10. Воспоминания - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И именно так вы говорили детям в школе?
– Нет, я говорил там, что императорская власть божественного происхождения. Я считал правильным именно так воспитывать детей. Да и инструкции министерства просвещения этого требовали.
– А что говорите вы сейчас.
– Сейчас, когда пришли приказы об изъятии учебников, история вообще не преподается и я совсем не касаюсь этого вопроса.
– Но если, предположим, дома ваш собственный сын спросит вас насчет божественного происхождения императора, что вы ему ответите? Ведь сам император в своем январском рескрипте отрекся от божественного сана, заявил, что он обыкновенный человек.
– Я скажу сыну так, как объяснил император в манифесте.
– А не кажется ли вам, что этот манифест был вынужденным? Что, не будь капитуляции, его не было бы? Более того – не возьмет ли император свои слова обратно, если положение переменится?
– Конечно, манифест был опубликован потому, что Япония проиграла войну…
После паузы, так и не дождавшись продолжения фразы, я стал расспрашивать директора о том, как он относился к войне, как отнесся к капитуляции и т. д. и т. п. Он твердо отвечал, что капитуляцию рассматривает не как наказание за агрессию, а как несчастье, что войне он сочувствовал, считал ее справедливой и соответственно этому учил детей. Ведь население Японии растет очень быстро, говорил он. При таком огромном приросте страна не может дальше существовать на своих островах. Японцы должны получить где-то территорию, но мирным путем, и жить там с местным населением дружно, без вражды.
– Но где же найти эту территорию?
– Может быть, в Маньчжурии или других окружающих Японию странах…
– Но вот Япония довольно много лет владела Маньчжурией, и, однако, за все эти годы туда переселилось всего триста тысяч японцев. Почему же так мало?
– У японцев своеобразный, «островной» характер, они плохо сходятся с людьми других национальностей.
– А что же, потом это качество изменится?
– Вероятно, в результате поражения многое в характере японцев изменится.
– Кстати, об отношении к людям других национальностей, В Японии было принято считать, что японцы – высшая раса. Как вы сами относитесь к этому вопросу?
– С научной точки зрения, вероятно, нельзя утверждать, что японцы являются одним из лучших в мире народов, но я считаю, что в духовном отношении японцы стоят наиболее высоко – ваять, например, хотя бы их способность к безоговорочному подчинению приказам. Когда я еще был молодым, – продолжал он, – в Японии много говорили о свободе и равенстве. Тогда я плохо понимал эти слова. Сейчас они становятся мне более понятны. Непонятно пока одно – как найти равновесие между гордостью за свой народ и чувством равенства с другими?
– Если вернуться к соседям, то в Корее, между прочим, почти такая же плотность населения, как в Японии, а по сравнению с Хоккайдо даже куда большая. Почему же в свое время японцы занимали Корею, а не переселялись на принадлежащий им Хоккайдо?
– На Хоккайдо производится картошка, а в Корее рис. Тогда было выгоднее ввозить в Японию корейский рис, чем картошку с Хоккайдо.
– Но разве самим корейцам не нужен был рис?
– Ну, не знаю, почему заняли Корею, но это было нужно тогда.
– А как быть, если соседние страны не согласятся добровольно, чтобы к ним переезжали японцы?
– Если в переселении откажут и если при этом торговля не будет разрешена, то японский народ не сможет жить…
В заключение мы снова вернулись к тому, с чего началась беседа. Война окончилась поражением и всеми теперь – во всяком случае, официально – расценивается как захватническая. Директор лоялен ко всем новым демократическим и антимилитаристским начинаниям, но что же при этом делается в душе у человека, который ведь вчера только сочувствовал войне и считал ее справедливой?
– У меня в душе боль. Я согласен подчиниться приказам, но в душе у меня – боль…
Из школы мы поехали к повивальной бабке. Ей принадлежал крошечный домишко на углу деревенской улицы. Домик был очень бедный, двери все в дырках, видимо, не было денег даже купить бумагу, но внутри маленькой комнатки царила абсолютная чистота.
Сама бабка была крошечной старушкой, и когда она, сидя на корточках, кланялась, то превращалась в нечто совсем игрушечное; казалось что это не человек, а маленькое изображение человека.
Еще подходя к дому, я заметил сквозь открытую дверь, что в алтаре – токономе – висит большой траурный портрет какого-то военного. Когда мы вошли, вернее, влезли в комнату, я увидел, что портрет висит там же, но повернут лицом к стене, так, что его не было видно. Я спросил, в чем дело. Оказалось, что перевернула портрет потому, что, может быть, гостям будет неприятно смотреть на портрет мертвого человека. Это была чисто японская вежливость.
Сын хозяйки воевал пять лет в Маньчжурии, потом тяжело заболел на фронте – простудился – и умер в больнице двадцати семи лет от роду. Осталось у нее еще два сына, самый младший живет с ней (муж умер, когда дети были еще маленькими).
Поглаживая рукой полевую сумку погибшего сына, старуха говорит, что, если бы не война, у нее был бы хороший сын. До сих пор она не может примириться с тем, что вот она одна, без мужа, с трудом вырастила троих сыновей – и теперь одного из них нет. Она ненавидит войну. Говорили, что японцы завоевывают Маньчжурию для того, чтобы тут всем лучше стало жить. Но и после взятия Маньчжурии жизнь ничуть не стала дешевле или лучше, ничего не изменилось.
Сейчас они с сыном, который женился, арендуют три тана земли у помещика и с этого живут, получая еще и хайкю. Сын работал восемь лет в промышленности, но после войны потерял работу. Они хотели бы купить землю, но никто не продает, вот они и арендуют.
Продолжает старуха заниматься и своей основной профессией, которой посвятила себя давно, смолоду. Раньше она была единственной повивальной бабкой на всю округу, принимала всех рождающихся детей, и никогда у нее не было никакой ошибки, неудачи. Теперь в деревнях есть профессиональные акушерки и врачи. Из-за хайкю, чтобы получить добавочный паек по беременности, женщины теперь обязаны
