Два брата (др. ред.) - Александр Волков

…Ежели его, Ивановым, небрежением либо хитростью оная мельница сгорит, то с него, Ивана, все доправить в государеву казну по описи сполна. А ежели волею божией та мельница запалится от молнийного поражения, передать дело на государево усмотрение, как он, великий государь, по своей милости учинить изволит.

…А порох он, Иван, должен представлять самых добрых сортов из литрованной селитры и серы самой чистой и угля ольхового либо крушинного. И буде порох окажется ниже указанных кондиций,[158] и тот порох у него, Ивана, в казну не принимать.

…Пороху сдать на первый год полторы тыщи пудов, а в последующие годы по две тыщи; коли же окажется больше, и тот порох казна тоже примет за себя объявленной ценой. А на сторону изготовленный порох ему, Ракитину, отнюдь не продавать.

…Поелику у него, Ивана, капиталу в недостатке, выдать ему из государевой казны полторы тыщи рублев беспроцентно сроком на десять годов и взыскивать с него, Ивана, по полтораста рублев каждогодно…»

Иван Семеныч с контрактом в руках явился к купцу Русакову. По его торговым книгам выходило, что до условленной суммы не хватало еще трех тысяч золотых. Но, как и предвидел Ракитин, царское внимание перевесило недохватку капитала. Старик расчувствовался, немедленно созвал гостей, устроил торжественное обручение. До самого венчания он чувствовал себя хорошо, на свадебном пиру ел, пил, шумел больше всех, а на другой день слег в постель и через месяц умер.

Перед смертью Антип Ермилыч похвалился с самодовольной улыбкой:

— Сказал, что три года проживу и Анку замуж выдам, так и сделал! Теперь мне жить больше незачем. Попа зовите.

Похоронили Русакова с большой пышностью.

Глава XXIII

ИЗМЕНА

Царь вышел из дому в первый день рождества — отстоять церковную службу. Сил хватило, но потом он опять лежал несколько дней.

Когда Петр окончательно поправился и приступил к государственным делам, перед ним снова встал вопрос: что делать с Алексеем?

На первое письмо, полученное в день похорон жены, царевич дал смиренный ответ:

«…Буде изволишь, за мою непотребность, меня наследия лишить короны Российской, буди по воле вашей… Наследия Российского по вас не претендую, в чем бога свидетеля полагаю на душу мою… Себе же прошу до смерти пропитания… Всенижайший раб и сын

Царь не поверил ни одному слову. Притворство! Сын выжидает времени. Когда не станет его, Петра, какое значение будут иметь клятвы? Царь хорошо знал им цену.

19 января 1716 года Петр написал сыну новое письмо:

«Что приносишь клятву, тому верить невозможно… Ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и, конечно, по мне, разорителем оных будешь. Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою ни мясом — невозможно: но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах, ибо без сего дух мой спокоен быть не может… На что дай немедленно ответ или на письме, или самому мне на словах резолюцию. А буде того не учинишь, то я с тобой, как с злодеем, поступлю.

Перед Алексеем впервые встал вопрос о монашестве.

В старину монастырь часто завершал жизненный путь русских царей и знатных бояр. Монашество — конец всему земному.

В первый момент царевич содрогнулся, на высоком лбу заблестели мелкие капельки пота.

Стать мертвецом в двадцать пять лет, тянуть жалкие годы в монашеской келье?

Алексей собрал на совет ближних друзей — Никифора Вяземского и Александра Кикина.

Обсуждение кончилось так:

— Коли иной дороги нет, — сказал Вяземский, — иди в монастырь. Да идти-то надо с умом. Прежде пострижения пошли сказать отцу духовному, что идешь по принуждению. От клятвы, против воли данной, и восточные патриархи разрешат.

— Умно сказано! — в восторге воскликнул Кикин.

А царевич подбежал к Вяземскому и обнял старого наставника.

Через несколько минут готов был краткий ответ:

«Милостивейший государь-батюшка! Письмо ваше я получил, на которое больше писать за болезнию своею не могу. Желаю монашеского чину и прошу о сем милостивого позволения.

Царь понял письмо Алексея как вызов.

Надо было исполнить угрозу: сослать сына в монастырь. Петра не пугала эта крутая мера, но он сознавал ее бесполезность. Он не хуже Алексея понимал, что клобук к голове не гвоздем прибит. Он хотел устрашить сына, заставить подчиниться, одуматься. Не вышло.

«Крут Алешка, — думал царь. — В меня норовом. Его не переборешь. Ежели б правильной дорогой пошел, добрый бы наследник был».

Алексей лежал в постели. Он не столько болел, сколько притворялся больным, стараясь выиграть время. Не поднимет отец больного, чтобы надеть на него ненавистный монашеский клобук.

Царевич послал письмо отцу Якову Игнатьеву и Ивану Кикину.[159] Он писал:

«Иду в монастырь по принуждению, и о том пустите всенародный слух. Пусть знают люди российские, что я их не бросил и, когда придет время, к ним вернусь…»

Царевич хитрил и увертывался, так как знал: политические дела требуют отъезда Петра за границу.

Союз с Данией и Польшей был возобновлен вскоре после Полтавской победы, но борьба со шведами шла вяло. Датские министры отговаривались, что не могут снарядить флот из-за отсутствия денег; сухопутные же войска датчане посылали туда, куда требовали их частные интересы, а не общая польза союзников. Англичане и голландцы по-прежнему интриговали при датском дворе, добиваясь, чтобы Дания заключила мир со Швецией.

Надо было предпринять решительные меры. Царь Петр задумал нанести врагу сокрушительный удар с тыла и тем закончить войну, которая тянулась слишком долго. Он замыслил высадить в Швеции крупный десант и разгромить врага на его территории. Датский остров Зеландия[160] отделен от южной оконечности Швеции узким проливом; лучшего места для переправы не придумаешь.

Датские министры под влиянием английских дипломатов подозрительно отнеслись и к этому проекту. Надо было сломить их сопротивление во что бы то ни стало.

Царь Петр снова пустился в далекий и трудный для него путь: здоровье уже было не то, что в молодости.

Перед отъездом за границу Петр побывал у сына, ласково разговаривал с ним, просил опомниться.

— Почему ты упрямишься, Алеша? — спросил царь. — Почему не хочешь за дело взяться? Ей-ей, лучше будет!

— Не под силу мне, батюшка-государь! Человек я немощный, непотребный. Не могу быть наследником. В монастырь пойду.

— Одумайся, не спеши! — добродушно возразил царь. — Потом мне напишешь.

Царь уехал из Петербурга. Развязка спора между отцом и сыном снова была отсрочена. Царевич сразу встал с постели, на радостях устроил пир, где говорилось много хвастливых слов и уже распределялись высшие государственные должности при новом царе Алексее.

Алексей давно желал поражения России в войне со Швецией. Он был убежден, что Карл в случае победы лишит царя Петра трона и тогда он, Алексей, возьмет в свои руки власть. Но раньше это были только мечты и надежды, теперь же, после отъезда отца за границу, царевич решил перейти к действиям.

Несколько дней Алексей почти не выходил из кабинета: он обдумывал письмо к Герцу, министру Карла XII. Наконец обширное послание было готово. Царевич рассказывал историю своей борьбы с отцом, жаловался на множество несправедливостей. Он указывал на неисчислимые выгоды, которые получит Швеция, если король Карл посадит его на русский престол. Ему, будущему царю Алексею II, не нужны приморские провинции, которых так добивается его отец; Алексей возвратит их все Швеции, уничтожит флот, распустит армию и восстановит стрелецкое войско.

Алексей обещал поднять смуту в стране. Достаточно ему, приверженцу старины, открыто восстать против отца, и на помощь ему поднимутся массы русского народа. Для победы над Петром, писал он, достаточно будет бросить на Россию несколько шведских корпусов.

Царевич вызвал к себе одного из своих слуг, Стратона Еремеева. Это был человек еще не старый, но видавший виды. Он жил с Алексеем за границей, хорошо знал немецкий язык. Из всей дворни царевича Стратон был самым подходящим для выполнения важного секретного поручения.

Стратон скромно стоял у двери. Царевич подозрительно смотрел на него.

«Можно ли довериться холопу в таком тайном деле? — думал Алексей. — Отдам ему письмо, а он с ним — к Александру Данилычу. Ведь за такое открытие батюшка наградит доносителя превыше всякой меры. А впрочем… Не самому же ехать к Герцу!»

— Стратон! Подойди сюда! — приказал царевич.