Семьсот километров любви - Екатерина Дибривская

Моя боль не физическая, а её степенность превозмогает то, что способен вынести живой человек.

Этого просто не может быть. Не может. Не может. Не должно такого происходить! Не с ней! Не с нами! Не со мной!

– Мне очень страшно, – шепчет Катя. – Я не знаю, сколько у нас осталось времени. Моя мама... – Пожалуйста, девочка, я просто не могу это услышать! – Никит, моя мама... Она умирает, понимаешь? Ей очень плохо, Никит. У неё рак мозга, Никит. Мама умирает, и я не знаю, что мне делать...

Что ж, вынужден признать, сейчас я был бы по-настоящему рад, если бы узнал, что Арина, как и предполагалось, вернулась к мужу, счастлива в браке да даже ждёт от него ребёнка. Я бы безустанно молился всем Богам за простое знание, что она есть, ходит где-то по той же земле, что и я.

Но в этой версии вселенной, где я вынужден справляться с новым потрясением, в то время, когда только-только, буквально сегодня, принял безропотно, что моя любимая женщина выбрала не меня, я отказываюсь принимать, что её у меня забирает вовсе не другой мужчина.

Я отказываюсь принимать, что моя любимая женщина смертельно больна и умирает.

49. Питер

Я рассекаю больничный коридор размашистыми шагами. Стараюсь не смотреть на Никиту, который сидит рядом с безостановочно рыдающей Катюшей, стараюсь игнорировать взгляды Ирины Павловны. Я спокойно, относительно своего неспокойного состояния, дожидаюсь, когда мне позволят навестить Арину.

Мне сложно поверить, что моей любимой, полной жизни, невероятной, нежной, доброй, ласковой, любящей, страстной женщины однажды не станет. И, судя по прогнозам врачей онкологического центра, это произойдёт очень скоро.

Они, как оказалось, говорят это уже три месяца – всё то время, что она находится здесь, и я невероятно зол на пустоголовую тёщу, маленькую одиннадцатилетнюю испуганную девочку и больную женщину, лежащую в трёхместной холодной палате с окнами, выходящими на север.

Я не берусь думать, о чём думали мужчины этого странного семейства, куда смотрела сестра Арины, почему, блядь, все дружно решили дать ей умереть и даже не соизволили поставить меня об этом в известность.

За те несколько часов, когда в моей жизни всё перевернулось с ног на голову и обратно, я наговорил километры телефонных звонков, выпил тонны кофе, передумал все варианты исхода и миллион раз убедился, что без боя не отпущу Арину. Просто не смогу. И плевать мне, что она думает по этому поводу. Плевать на мнение её врачей, на мнение её родственников. Никому не позволю встать на моём пути. Отвоюю её из костлявых рук смерти.

Потому что, в противном случае, сдохну сам.

– Можете пройти, – тихо говорит мне молоденькая медсестра, и я иду в палату.

Арина лежит с закрытыми глазами, оттенок её кожи по цвету сравнялся с грязно-серым больничным постельным бельём. Она накрыта одним тонюсеньким одеялом, и я точно знаю, что она постоянно мёрзнет под ним.

Я поправляю медицинский халат на плечах, беру стул и сажусь рядом с ней. Аккуратно глажу кончиками пальцев острые скулы, очерчиваю обескровленные губы, пробегаюсь по жидким тусклым волосам. Теперь мне невыносимо горько. Теперь я вижу, насколько ей плохо на самом деле.

Мне кажется, что она спит. Размеренное дыхание, слишком слабое, под стать её виду, волнует меня. Меня волнует всё, что произошло и происходит в режиме реального времени. Но я тихо накрываю её байковым одеялом в красно-белую клетку, что лежит сложенным в изножье койки, надеясь, что ей станет чуточку теплее.

Если бы я мог, я бы разделся и залез к ней под одеяло. Я бы отогрел свою принцессу. А потом вырвал бы её из лап болезни. Но вместо этого всё, на что я имею долбанное право, – это просто сидеть на стуле и смотреть на неё.

Я подтыкаю одеяло со всех сторон. По её щеке сбегает одинокая слеза, и я шумно выдыхаю. Стираю солёную влагу пальцами, не выдерживаю, срываюсь, склоняюсь над ней и бережно целую её губы.

– Не плачь, Арина Сергеевна, – шепчу ей. – Не трать силы на всякую ерунду, моя хорошая.

– Зачем ты приехал, Игорь? – спрашивает она, открывая глаза.

– Потому что я люблю тебя, – тихо говорю ей.

– Разве ты не жалеешь, что влюбился в меня? – Она смотрит со странным выражением. – Я же предупреждала.

Мне не нравится, какой оборот принимает наш разговор. Она словно упрекает меня, а я не хочу думать о причинах.

– Предупреждала, – не спорю я. – Возможно, будь ты более убедительна, добавив несколько весомых аргументов, я бы внял предупреждениям.

– Ты издеваешься? – жалобно шепчет она.

– А ты? – Я не просто зол, я в бешенстве, но срываться на неё не имею права. – Что-то не клеится разговор, да, Арин? Давай начнём сначала. Знаешь, какие у меня остались последние воспоминания о наших отношениях?

– Нет, не знаю. Наверно, как ты бросил меня, едва узнав, что я смертельно больна?

Я игнорирую её горькую правду, ведь у меня есть своя.

– Я помню, как моя любимая женщина, стоя рядом со мной в уборной в Копенгагене, глядя прямо мне в глаза, сказала, что больше всего на свете хотела бы родить мне ребёнка. Помню, как этой женщине было невыносимо плохо. Помню, как она уговорила меня отпустить её с дочерью в Москву. Помню, как писала мне сообщения, а потом перестала. Помню, как сейчас, тридцать часов ада, когда я не понимал, что с тобой и куда ты пропала. – Я беру её за руку. – Я приехал к тебе. Дверь мне открыла твоя мама. Она посмотрела мне в глаза и сказала, что ты, Арина, вернулась к своему мужу. Что ты вернулась к нему, едва сойдя с самолёта. Что ты бросила меня, чтобы быть с ним. Помню, как сидел в твоём грёбаном подъезде и звонил