Приключения сионского мудреца - Саша Саин

«Гиде брат? — взволнованно спросила хозяйка вечером моего брата. — Просим, не надо пиши газета, который он писала, — попросила таджичка. — Начальник моя „джядя“». — «Дядя», — перевёл мне брат. «Она хорошая, заплатит. Не пиши, а?». — «Вот молодцы, как они меня вычислили?» — удивился я. «Нас знают больше, чем мы предполагаем, — сказал брат, — носимся с собакой по улице, бледные, худые, злые». — «Они дураки, что беспокоятся, моя статья не понравилась не только директору Дома ветеранов, её нашёл неприличной и зам. редактора Маклер». А то, что нас заметили, брат оказался прав, и в первую очередь две бухарские еврейки. Одна Майя, живущая, через забор от наших таджиков, в соседнем доме — худая, похожая на таджичку, но еврейка. «Вот интересно, — отметил я, — за русским забором живёт русская еврейка, и тоже Майей зовут, за таджикским — бухарская еврейка — и опять Майя! И тех и других не любят». Там наши прежние — русские хозяева, нам говорили, что это самые худшие люди на земле, а здесь наши — таджикские хозяева говорят: очень «нехороший людь». Они не знали, что и мы «нехороший людь», считая нас русскими. У этой «нехорошей людь» была другая подруга Алла, тоже «нехороший людь», но «получше людь» — в доме через дорогу. У Аллы был не только дом лучше, но и фигура, в отличие от Майи! Но она на меня — ноль внимания! «Попробую тебя обидеть, — решил я, — задеть твою гордость». Специально вышел за калитку «своего» таджикского двора, уловил момент, когда Алла шла от Майи и проходила рядом с «моей» — таджикской калиткой.

Когда она, наконец, поравнялась с ней, я вежливо поздоровался и ушёл к себе во двор. «Больше всего ты меня обидел, — призналась мне Алла, — когда я однажды проходила мимо тебя, а ты на меня не обратил внимания и ушёл». — «Да, помню», — признался я Алле, находясь у неё в гостях. Мы с ней сидели в её комнате — в огромном доме из десяти или более комнат, высокий забор ограждал её двор с домом, садом, арыком, журчащим особо шумно по вечерам и ночью, от внешнего мира. Никто не нарушал нашу мирную беседу, кроме её отца — преподавателя мед. училища, маленького, в отличие от его дочери. Хотя он и в тюбетейке был, но было видно, что не таджик. Каждые пять минут он наведывался к нам в комнату, проверить, девственница ли еще его дочь. С таким папочкой мало удовольствия, решил я: и дом, и сад, и двор, и арык не радуют. Он мешает романтике, поэзии, творчеству. «Алле надо замуж», — объяснил мне её папа, беседуя со мной. Как говорят хохлушки: «Женись, а потом хоть черпаком!» — вспомнил я «нэньку».

Это, конечно, не входило в мои планы, причём здесь женись, чуть что — сразу женись! Папочки евреек, что бухарских, что не бухарских — все хороши!

«К нам приезжает бывший американский экономист Терещенко, — обрадовала нас Марина Алексеевна, — очень интересной обещает быть встреча. Его лично Хрущёв вернул на Родину, пригласив вернуться во время визита в Америку в 1959 году. Он уже 10 лет живёт и трудится в Киеве. Заведует научно-исследовательским институтом экономики. Послушаем, что он расскажет об Америке». — «Ну, что он там расскажет?! — захихикал её заместитель Кравчук. — Старый капиталист, понюхал капиталистического рая, а умирать потянуло на батькивщину». — «Ты вечно, Матвей Николаевич, всё хорошее опошлишь!» — возмутился Черепов. «Что там хорошего, в Америке? Лучше Украины нет страны!» — рассмеялся Кравчук. Он уже две недели, как из отпуска вернулся, отдохнул на своей «батькивщине» в Крыму. И, полон сил и коммунистической энергии, вернулся в Среднюю Азию указывать направление пути развития новой «батькивщины». Упитанный, 50-летний, с волнистым соломенного цвета хохолком на голове, белая рубашка, серые брюки и чёрный пиджак со значком Ленина на отвороте завершал композицию. Рабочий день начинал с чтения газеты «Коммунист Таджикистана», за неимением газеты «Коммунист Украины». Затем целый день издавал информационный листок. В кафе он не обедал, ел бутерброды, принесённые из дому, запивая их чайком.

И сегодня, перекусив, встал из-за рабочего стола и обеденного одновременно. Прошёлся по институту, институтскому двору, активно подключаясь и прислушиваясь ко всем беседам. Хотел было обойти стороной Пшезмирского, а тот, как назло, его заметил: «Что там нового в Кремле, Матвей Николаевич? Не сгинул ещё наш враг — капитализм?». — «Болтаешь много, Михаил Адамович!» — выдавив улыбку, старался отделаться он от Пшезмирского. Но тот продолжал его засыпать политическими ловушками, пока Кравчук не сбежал в свой кабинет. «Вот болтун, зря его выпустили из колонии! — возмущался Кравчук. — Если бы не Хрущёв, валялся бы ещё на нарах». — «Если бы не расстреляли!» — возразил его второй оппонент, Черепов. «А за что он сидел?» — спросил Черепов у Марины Алексеевны. «По-моему, за антисоветскую агитацию, за то что, будучи студентом, в Ленинграде, что-то не то сказал, — объяснила Марина Алексеевна — жена начальника тюрьмы. — Он родился в Ленинграде в семье царского офицера, которого расстреляли в 1936 году. Михаил Адамович с матерью пережил немецкую блокаду Ленинграда и вышел на свободу в 1953 году по амнистии, как участник блокады. В Среднюю Азию переехал вроде бы из-за климата», — завершила она свой подробный доклад о Пшезмирском, видать, используя источники мужа в КГБ. В своей двухкомнатной квартире в пятиэтажном доме Пшезмирский жил с женой Верой — нервной на вид полноватой сорокалетней женщиной, с голосом на срыве и торопливо говорящей, запинавшейся при этом. Она окончила институт, но не работала, ни дома, ни вне дома. Михаил Адамович сам варил себе кашку или картошку, придя с работы. Он стал приглашать меня к себе домой. Я мог всегда к нему и без приглашения прийти. Первоначальная его высокомерность по отношению ко мне быстро улетучилась. Хотя к моим физиогномическим выкладкам относился с насмешкой, а также к роли наследственности в психиатрии, о чём я ему рассказывал. «Если бы я на это обращал внимание, то не должен был бы жениться на Верке», — объяснил он мне свой довод. «Возможно, это было бы для тебя и лучше», — подумал я. Пшезмирский жил метрах в двухстах от нашей таджикской кибитки. Он профессионально занимался фотографией. Его фотографии регулярно появлялись в журналах — журнале «Чешское фото», например. Издал книгу-пособие по фотографированию. В жизни был очень активен и подвижен, несмотря на астму.

Дома у него было легко и приятно с ним разговаривать, и его жена всегда что-то вставляла в разговор. Ощущение было такое, что не было книги, которую он бы не прочёл. Но Пшезмирский становился опасным на улице, в особенности, в общественном транспорте — при наличии свидетелей. Завидев меня, орал на весь троллейбус: «Что нового на Ближнем Востоке? Получили ли наши арабские братья в подарок атомную бомбу от нас? Чем им ответит Израиль? Что нового в Кремле? Говорят, Брежнев получил ещё одну звезду Героя! Как вы к этому относитесь?» — все вздрагивали в троллейбусе и смотрели на нас. Я молчал, а это только и нужно было Пшезмирскому. Особенно он стал усердствовать, узнав, что мой брат следователь прокуратуры. Внешне он хорошо к брату относился, но постоянно его провоцировал, когда мы приходили к нему. Я это относил на счёт его тюремного прошлого. Хотя меня его провокационные вопросы больше наводили на мысль, что он был агентом КГБ и за эти, возможно, заслуги был выпущен из тюрьмы. Удивляло, что с его болтовнёй его не сажали вторично. Мы с братом подозревали, что на нас в КГБ, благодаря ему, уже заведено дело о неблагонадёжности. Но, несмотря на эти и другие его недостатки, с ним было интересно. Он знал в совершенстве немецкий, английский, был начитанный, внешне напоминал шпиона. К своей жене он относился, как к ребёнку. Кроме жены в квартире ещё был серый кот. Но в этот раз нашкодил не кот! Когда я зашёл к нему в гости, его жена произносила обвинительную речь. На столе мирно лежала фотография с изображением молодой женщины в короткой юбке, в которой не умещались полные колени, выпирающие наружу. Выпуклый зад занимал не только всю ширину скамейки, половина его ещё продолжалась за скамейку, ноги были целомудренно прижаты одна к другой, но кокетливо располагались под углом 45° к скамейке. Дело, судя по фотографии, было где-то в Парке культуры и отдыха трудящихся им. Владимира Ильича Ленина. «Вот посмотрите! — обратилась ко мне жена нашкодившего Михаила Адамовича, а его вид об этом свидетельствовал. — Посмотрите, какую фотографию я у него нашла!» — указала Вера на стол. «Почему я не могу женщину сфотографировать? — веселился Пшезмирский и, лукаво на меня глянув, явно что-то вспомнил и выложил: — Вот сейчас мы проверим ваши выкладки в области физиогномики! — обратился он ко мне, расставив ловушку. — Что вы можете Вере сказать об этой женщине?» — обрадовался он возможности перевести разговор с женой на другую тему, а главное доказать, показать мне мою несостоятельность. «Что он лезет, дурак?! — подумал я. — Эта затея для него невыгодна!». Не хотелось промахнуться и дать ему возможность ехидничать. Но Пшезмирский продолжал приставать. Глядя на фотографию, осторожно подготовил путь к отступлению, сказав, что фотография — не живой человек, а застывшая маска. Причём человек позирует и неестественен. Имеет значение также мимика, голос, жестикуляция. «Но всё же, — приставал Пшезмирский, — что вы можете сказать Вере об этой женщине?». — «Могу сказать, что она сексуальна», — нанёс я первый удар по Михаилу Адамовичу. «Это можно сказать о любой женщине, и не ошибёшься», — возразил Пшезмирский. «Говоря, сексуальная я, конечно же, имею в виду — не обычно сексуальная, а гиперсексуальная!» — нанёс я второй удар и возбудил ещё больше интерес его жены. «Вот видишь, Миша, что я тебе говорила?!» — отреагировала она. «Ещё могу сказать, что эта женщина не замужем, — осложнил я ещё больше положение Михаила Адамовича, который промолчал, — но была замужем, — продолжал я, входя в раж. — Если есть ребёнок, то это сын! Ей лет 29». — «Вы её знаете?» — спросил перепуганный Пшезмирский. «Нет, у нас с вами разные вкусы», — нанёс я ещё один тяжёлый удар по Михаилу Адамовичу. «Вот с кем ты связываешься! — в истерике кричала Вера. — Правильно он говорит, только ты можешь с такой связаться!». — «Это тебе за все твои провокации в общественном транспорте!» — радовался я удаче. «Говорите дальше», — упавшим голосом произнёс Пшезмирский. Пришлось пойти ещё на один рискованный шаг: «Вас, наверное, интересует, что я могу сказать о её профессии?» — спросил я. «Да, хотелось бы», — опять стал ехидным Пшезмирский. «Я могу предположить что-то гуманитарное, например — филологическое образование, — глянул я на Михаила Адамовича и, поняв, что попал в точку, решился на последний удар. — Она вполне могла бы работать в библиотеке». Увидев, как завял Михаил Адамович, понял, что и здесь удача. «Да, она учится на филфаке Университета и работает в библиотеке, — пробормотал ничего уже не понимающий, ошалевший Пшезмирский. — Но позвольте, по каким признакам?!» — волновался он. «Это секрет фирмы», — довольно ответил я. «А скажите вот ещё что!». — «Это, пожалуйста, к цыганам — это их область! — авторитетно остановил я Пшезмирского и, видя, что его жена имеет многое, что ему сказать, пожаловался на отсутствие времени. — Мне пора идти». Уже за дверью и даже у двери его подъезда была слышна его Вера.