Здесь, в темноте - Алексис Солоски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не привыкла бегать на каблуках, или, возможно, таблетка повлияла на мою координацию, потому что, когда я бегу за ним, я спотыкаюсь о край ковра, и мне приходится ухватиться за стеклянный кофейный столик, чтобы не кувыркнуться. К тому времени, когда я снова встаю на ноги, он уже исчез, пропал. Я влетаю в спальню, потревожив грязную медсестру и ее пациента, переплетенных на куче пальто, и, пошатываясь, иду во вторую спальню, которая кажется пустой, хотя я проверяю под кроватью и в шкафу. Я возвращаюсь во внутренний дворик, пробираясь сквозь толпу гостей вечеринки. Но он не стоит под нагревательной лампой и не примостился ни на одном из шезлонгов, окружающих заброшенный гриль.
И тут, у самого края балкона, я вижу его, его лицо в маске повернуто к реке, на дне которой, я иногда думала, лежит его тело. Я направляюсь к нему, но толстый мужчина в маске плюшевого Рузвельта преграждает мне путь, кладя огромные руки мне на плечи.
– Куда спешишь, дорогуша? – спрашивает он. – Ты что-то типа ведьмы? Не хочешь поколдовать?
Отвернувшись, я направляюсь к краю патио. Дэвид Адлер исчез. Но куда он мог подеваться? Я уверена, что он не проскользнул мимо меня. Я забираюсь на карниз, наклоняясь, когда металлические перила впиваются в мои ладони, напрягая тело, чтобы я могла наклониться дальше, осматривая балкон и пространство за его пределами, затем спотыкаюсь, перестраиваюсь и падаю обратно на шифер, где меня внезапно обильно тошнит, кислота пенится у меня в животе и брызгает на мое платье и брусчатку внизу. Я снова встаю, провожу руками по бедрам, стряхивая темные пятна, затем, спотыкаясь, возвращаюсь в квартиру и залетаю в лифт, нажимая «закрыть» снова и снова, пока не начинаю думать, что мой большой палец вот-вот вывихнется. Оказавшись на первом этаже, я влетаю в вестибюль и выхожу на тротуар.
– Дэвид! – кричу я. – Дэвид Адлер. – Однако грохот метро над мостом заглушает мой голос. Никто не отвечает. А это значит, что либо Дэвид Адлер быстро бегает, либо я видела кого-то совершенно другого точно так же, как я наложила его живое лицо на мертвое лицо Винни Мендосы, когда оно лежало под тем деревом. Это означает, что острые ощущения, напряжение и огромная глупость притворяться Норой в сочетании с депрессией и слишком большим количеством шампанского оставили у меня шаткое представление о реальности восприятия. Я думаю о своем костюме, о бедной леди М., о том, как Макбет описывает ее: «с больным умом».
Меня снова подташнивает, и я, тяжело дыша, опускаюсь на тротуар. Когда я была маленькой девочкой, я заболела желудочным гриппом, и мама делала мне компрессы, смоченные капелькой ее духов с жасмином, потому что она знала, что мне они нравятся. Но сейчас нет никого, кто позаботился бы обо мне. И я чувствую, как слезы щиплют глаза и капают на тротуар. Паутинка слюны свисает с моего рта на песок внизу, и я чувствую, что начинаю по спирали спускаться к нему, но тут сильные, тонкие руки обхватывают меня, поднимая на ноги.
– Какого черта? – кричит Жюстин. Она протягивает мне мое пальто. Когда я надеваю его, я понимаю, насколько же мне было холодно.
– Прости, – невнятно выговариваю я, роясь в карманах в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть рот. – Я думала…
– Детка, мне, типа, по хрену, что ты думала, – возмущается она. – Это было, типа, в высшей степени неловко. Тебя вырвало на весь внутренний дворик, а еще даже не полночь. Когда ты успела стать таким гребаным легковесом? Крейг убьет меня за то, что я так рано ушла.
– Крейг?
– «Плохой доктор», понятно? Прозвища – это такое ребячество.
– Жюстин, я в порядке. Возвращайся в дом. Я слишком много выпила, и эта таблетка, которую ты мне дала, запудрила мне мозги, и все это было, как ты выразилась, в высшей степени неловко. Я в высшей степени смущена. Но сейчас я в порядке. Я сама доберусь домой. – Я делаю шаг по тротуару, но мои колени почти подкашиваются, и мне приходится схватиться за парковочный счетчик.
Жюстин никак не комментирует, но, когда она вдыхает, я слышу, как воздух со змеиным шипением выходит у нее сквозь зубы. Она хватает меня под мышку и тащит в сторону Фронт-стрит. Ее перья сверкают в свете фар, привлекая внимание проезжающего такси. Она усаживает меня внутрь и дает водителю адрес своего дома.
– Собираетесь на вечеринку? – спрашивает таксист, одаривая ее ухмылкой. – Вы, наверное, Матушка Гусыня?
– Нет. Я чайка, – огрызается Жюстин. – И по совместительству гребаная нянька.
– Прости, – повторяю я. Я не решаюсь рассказать ей о том, что видела. Что я наполовину убеждена: у меня галлюцинации. – Я сегодня толком ничего не ела…
– Заткнись нахрен. Ты уже большая девочка. Достаточно взрослая, чтобы знать, когда тебе достаточно. Если тебя снова вырвет, я не буду держать твои волосы.
– Вырвет? – подскакивает водитель. – Только не в моем такси! Я остановлю машину, вам лучше выйти.
– О, и ты тоже заткнись нахрен! – рычит Жюстин. – Это незаконно.
Мы едем дальше, и через закрытые окна я слышу, как нарастает коллективный рев, а затем начинают взрываться фейерверки, окрашивая окна в золотистый, красный и огненно-белый цвета.
– Новый год, – говорю я.
– А это, видимо, твоя гребаная хватка критика, из-за которой ты так знаменита.
Фейерверк – шум и краски – ошеломляют меня. Я закрываю глаза, жалея, что не могу уснуть, и прислоняю голову к окну.
– Уже полночь, – бормочу я, не открывая их. – Ты обещала мне те таблетки.
– Серьезно? Пять минут назад я прикидывала, не нужно ли тебе промыть желудок. А теперь ты хочешь таблеток? Во имя изначальной богини, мать твою, Вив! Которая пьет все напитки, снюхивает все дорожки и глотает каждую таблетку. Может быть, это выглядело круто, когда нам было по двадцать. Что вряд
