Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

Часто упоминаемые в письмах имена: АА — Анна Ахматова, КИ — Корней Иванович [Чуковский], Б. Л. или Б. П. — Борис Леонидович Пастернак — не всегда развернуты, а даны в сокращении (иногда даже без точек), как у авторов. Сохранено также авторское написание названий книг и журналов с прописной буквы.

Очевидные сокращения развернуты без квадратных скобок. Слова, подчеркнутые авторами, выделены курсивом.

Пользуюсь возможностью поблагодарить Л. Г. Беспалову, Н. И. Крайневу, С. Рубашову и Ж. О. Хавкину за помощь и замечания при подготовке этой публикации.

1 Во внимание к заслугам (лат.).

2 Воскрешение в памяти (англ.).

3 Скрытая цитата из стихотворения Анны Ахматовой «Чугунная ограда...»: «Теперь твой слух не ранит / Неистовая речь...»

4 Анатолий Генрихович Найман (р. 1936), поэт, переводчик, эссеист, прозаик, мемуарист. Последние годы жизни Анны Ахматовой исполнял обязанности ее секретаря. Автор «Рассказов об Анне Ахматовой» (М., «Художественная литература», 1989) и романа об Исайе Берлине «Сэр» (М., «Эксмо», 2001).

5 Библиотека «Бодлеана» в Оксфорде, Фонд литературного наследия Исайи Берлина (англ.). Указан № полки / № папки: 197/254; 198/140; 201/61; 203/93 — 8; 205/150 — 1; 210/137 — 40; 212/45; 216/43 — 4, 193; 217/40 — 3; 224/138 — 9, 159 — 62; 227/194 — 7; 229/263 — 4.

1. И. Берлин — Л. К. Чуковской

15 февраля 1972. Оксфорд1

15 февраля st1:metricconverter productid="1972 г" w:st="on" 1972 г /st1:metricconverter .

Дорогая Лидия Корнеевна,

Этим письмом я хочу только нижайше поблагодарить Вас за Вашу доброту и «чуткость» — (слово, для которого в английском языке нет эквивалента) — за посланные Вами труды Вашего отца — я никогда прежде не видел его эссе о Толстом2, очень интересное, книга о Некрасове у меня была в более раннем издании, однако получить ее из Ваших рук — невыразимое для меня удовольствие. Как Вы знаете, я любил и восхищался Корнеем Ивановичем и с превеликой грустью узнал о его кончине. Он очаровал здесь всех и оставил несравнимое ни с чем впечатление большой исключительности, интеллектуальной живости в сочетании с достоинством — не только в личном плане, в нем была некая проницательная критическая способность, широкая образованность и литературный дар (уж не говоря о его стихах для детей), оказавшие огромное влияние на чувство достоинства в деле, которому он посвятил свою долгую и исключительную жизнь. В этот момент я не собираюсь писать панегирик о нем: хочу только еще раз выразить свою глубокую благодарность за Вашу доброту. Если будет у Вас возможность послать мне другие труды К. И., я, конечно же, буду исключительно благодарен. Коли нет, я конечно же, отнесусь с пониманием.

Искренно Ваш Исайя Берлин

1 Письмо написано по-английски на пишущей машинке. Набланкесверху: «Wolfson College, Oxford. From the President. Temporary offices: 47 Banbury Road. Oxford. OX2 6NN. Telephone — 56711» («Вольфсон Колледж. От Президента. Временный офис: 47, ул. Банбури. Оксфорд») (перевод с англ. С. Рубашовой).

Приводим текст оригинала письма:

«15 February 1972.

DearLidiaKorneyevna.

This is only to thank you most profoundly for your kindness and „chutkost” (for which there is no English equivalent) in sen st1:personname w:st="on" din /st1:personname g me your father’s works. — I had never seen the essay on Tolstoy before — it is very fascinating — the book on Nekrasov I possessed in an earlier edition, but to have it from your hands is an inexpressible pleasure to me. As you know, I loved and admired Korney Ivanovich and greeted the news of his death with extreme sadness. He charmed everyone here, and left an impression which no one else could have done of immense distinction, intellectual gaiety, which went with dignity — not only personal but a certain marvelous combination of penetrating critical judgment, great learning, and literary genius (all this quite apart from his children’s verse), which did a great deal to the sense of the dignity of the subject itself to which he had devoted his long and unique life. But I do not wish to write an encomium to him at this stage only once again to say how very grateful and how deeply touched I am by your kindness. [If] it is possible to send me other works by him I shall, of course, be deeply grateful. If it is not, I shall quite understand. Yours sincerely, Isaiah Berlin.

Miss Lidia Chukovskaya, Moscow, Bakovka (Dachny Gorodok) Peredelkino, Ulitsa Serafimovicha 3, U.S.S.R.

2 Упомянута статья К. Чуковского «Толстой как художественный гений», впервые опубликованная в журнале «Ежемес. лит. и попул.-науч. прил. к журн. „Нива”» (1908, № 9, стб. 75 — 104) и переизданная лишь посмертно, через 62 года («Юность», 1971, № 9, стр. 87 — 94).

2. И. Берлин — Л. К. Чуковской

25 июля 1973. Оксфорд1

25. 7. 73

Многоуважаемая Лидия Корнеевна,

Прежде всего прошу извинения за то, что так долго не ответил — но я просто отучился писать: и почерк мой сделался неразбираемым — самые опытные палеографы остаются в состоянии полного отчаяния — это по-английски: а с русским еще хуже: диктовать некому; зачем же мне — какое я имею право — заплатить такой черной неблагодарностью за Ваше доброе и любезное письмо и «приложения», т. е. письма и статью КИ? Но ничего не поделаешь — Ichkannnicht anders2, как кто-то когда-то сказал, — и мне остается только вторично просить Вашего прощенья.

А то что Вы мне прислали — очень, очень интересно: и я Вам страшно благодарен: я прочел и статью 1908 года о Толстом и письма по крайней мере два раза — с величайшим удовольствием (как и вообще почти все, что опубликовал Ваш отец). Статья о Толстом — несмотря на восторженный тон (который мне лично очень «симпатичен») мне кажется вообще одной из самых лучших вещей, когда-либо написанных о Толстом3, — К. И. подчеркивает у Т<олстого> то самое «negativecapability»4, о которой писал когда-то поэт John Keats5 — и которое совершенно неправильно приписал Тургеневу Ренан — в своей «надгробной» о нем речи в Париже6 — это сказочное умение переселиться в других — другого — в Анну, Пьера, Денисова, в лошадь (ведь это Тургенев Толстому когда-то сказал — что он вероятно когда-то сам был лошадью и помнит свою «прежнюю жизнь». — Боже мой с какими ужасными грамматическими [ошибками] я Вам пишу — как полуграмотный ребенок!) — и переносит читателя в чужие организмы — каждый с своим центром и своей атмосферой, своей личной «мелодией» — а не на какую-то безличную иголку, на которую нанизывают качества — атрибуты — т. е. те блестящие, но мертвые виньетки, которыми щеголяют самые лучшие французские писатели, и Бальзак, и Флобер, и даже Пруст. Все это и тонко, и глубоко, и блестяще и, как повсюду у К. И., — невероятно занимательно — не профессорское, не литературно, а «спонтанно» полно жизни и «реальности» — искрится как у Герцена — естественно, как у самого Толстого (19-го столетия) — и от этого становится легче и веселее и не тяжелеет дух как после чтения, скажем, Матью Арнольда (или Овсянико-Куликовского) или какого угодно немца — Лукача и особенно Томаса Манна7. Но мне кажется интересно и то, что (хотя об этом не говорят из разных соображений) кругозор Толстого все-таки — барина. Все живые люди у него или аристократы, или та часть мира, с которой аристократы — или скорее помещики — входят в близкие сношения — только известного типа мужики (т. е. свои — не Каратаев), да и коровы, лошади, собаки, реки, деревья, небо, земля; остальное иногда очень деревянно: и крестьяне стилизованны: святые, простые, peysan’ы8, — а средний класс — буржуазия — вообще не существует! Миры Достоевского или Чехова ему как будто недоступны. Он Бог — творитель только мира Толстовских родственников и друзей и знакомых: только дворян. Но иллюзию он создает полную: когда читаешь его, другого мира нет. Все живет им: пантеизм: пантолстоизм — все называется его именами — как у Адама в раю — других вещей, людей, природы, имен, слов — нет. Но я не должен разглагольствовать так — без конца — и надоедать Вам — ни в чем не повинной — за то что Вы мне доставили такое истинное удовольствие. Но вот еще одно о Толстом и К. И.: он протестует против философствования Толстого — как, в свое время, протестовал Флобер («ilmoralise! etilphilosophise»9), дуб — натура — Бог, создавший небо и землю — не должен вдруг заговаривать — и лекции читать. И поэтому покойный Б. Л. Пастер­нак когда-то мне сказал (когда я ему рассказал, что Ахматова обрушилась на Чехова), что Чехов единственный русский писатель, который никогда не обращается к читателю — («он все растворил в искусстве — это наш ответ Флоберу» его слова) — и хорошо сделал. А мне все-таки кажется— и я когда-то маленькую книжку об этом опубликовал — («Ёж и лиса»10 — написано это было как статья) — что в этом раздвоении — неодолимого интереса ко всему (барскому! или это ложное и вульгарное обвинение?), понимания всей многообразной, пестрой, разбросанной вселенной — это с одной стороны; и упрямого желания все это подчинить какому-то одному, простому, центральному — морально-духовному принципу — все объяснить, все упростить: все сделать прозрачным, ясным, соединенным — зеленая палочка — и сделать это словами, а не искусством, воображением (которое от нечистого идет), которое все меняет и прихоти служит — это «tension»— трение — это коллизия, которую так блестяще описывает КИ (когда говорит, что у многих дидактическое выдается за искусство, а у Толстого наоборот — и дидактическое искусством становится — он творческое за дидактическое выдает) — это есть то самое электричество, которое играет в его труде — оно — это трение — коса на камень — которая проходит в мыслях и чувствах Толстовских «героев» — («почему я это делаю? этой жизнью живу?», «а может быть, это все фантазия и нечестный самообман? — mauvaisefoi»11 — об этом Тургенев подтрунивал и Толстого страшно раздражал) — это есть именно то, отчего у него все двигается: без этого он стал бы вторым Диккенсом (вторым, не первым) или просто реалистом? Ну, как сказал Тургенев, «довольно»!12 Я стареюсь и становлюсь болтуном! Но если я бы знал об этой статье К. И. в 1949, или 1950, когда я написал (или скорее продиктовал наспех) мою книжку — статью о Л<ьве> Н<иколаевиче>13, то я бы ее иначе написал — или вообще не написал: ведь К. И. главное сказал: как жаль, что это так долго осталось неизвестным! — хотя я уж очень Вам наскучил, но я должен прибавить пару слов о письмах К. И. (в «Воп<росах> Литературы» за 1972), которые Вы мне прислали14: все хороши и интересны: особенно о формализме (Горькому); и в письме к Каверину: очень трогательно его письмо к бедному Андрееву (которого звезда совсем поблекла и поделом) и честно и смело-жесткое письмо Щепкиной-Куперник (кто ее теперь помнит? или в СССР помнят?); Маршака он переоценил (и знал это, я думаю: но юбилярам правду неучтиво говорить). Самое замечательное это письмо к Дару: о его интересе ко всему (как у Толстого) и неиссякаемой жизненной энергии — и любви к жизни — и нелюбви к собственным произведениям. Это последнее