В разгаре лета - Пауль Куусберг

Подходя сюда, мы первым делом увидели над лесом высокую фабричную трубу. Мы еще спорили с ребятами, какая же это фабрика, и решили, что это, наверно, новый целлюлозный завод в Кехре.

Временами доносятся пулеметные очереди, а бывает, бухнет и помощнее. Кто это и откуда стреляет, определить трудно. Иногда кажется, будто перестрелка идет повсюду: впереди, на флангах и даже в тылу. На самом деле это не так. Немцы расположены восточнее нас: думаю, где-то между Косе и Кехрой. Никто не стал нам подробно объяснять обстановку, просто сообщили, что фашисты прорвались в лес между Кивилоо и Перилой.

Немцы вообще наступают здесь очень крупными силами. Красноармейская дивизия, в распоряжение которой придан наш полк, вела, говорят, весь день ожесточенные бои. При подходе мы сами слышали гул сражения, то затихавший, то снова нараставший. К вечеру стало поспокойнее. Теперь раздаются лишь редкие очереди, одиночные выстрелы и разрывы.

Небось завтрашний день будет таким же жарким, если не жарче.

Жаль, я не знаю русского. С удовольствием подошел бы к попыхивающей полевой кухне метрах в ста от нас, к ужинающим красноармейцам и поболтал бы с ними. Очень охота.

Через поле спешат к нам Руутхольм и комиссар полка. Будь Руутхольм один, я окликнул бы его. Но при комиссаре стесняюсь. Вряд ли у Акселя есть время точить лясы - и он и комиссар, видимо, торопятся на какое-то совещание.

Сижу и кисну на каком-то чурбаке. Ей-богу, кисну. Мог бы зайти в сарай и улечься на сене, но что-то словно бы приковывает меня к этой груде бревен. Ребята уже зовут меня, я отзываюсь: "Сейчас", а сам все сижу.

Тумме выходит к колодцу, и это помогает мне оторваться от чурбака. Бреду к нему, спрашиваю:

- Ну как?

- Пить хочется, - говорит Тумме.

Опускает в колодец ведро, вытаскивает его и жадно пьет. Гляжу на друга искоса и говорю:

- Нам повезло, будем спать в риге, как господа. Хозяин притащил сена, чтобы помягче было. А вашу роту в ельник загнали? Под елками, пожалуй, не так сыро... Селедка сегодня была - живая соль, самому пить хочется... В августе рано темнеет, еще девяти нет, но уже так сумеречно, что... А водица у них совсем неплохая, верно?

Тумме отирает тыльной стороной руки рот.

-' Ели густые - спать под ними вполне можно.

Я соглашаюсь с ним.

Чертовски непонятное у меня сегодня настроение. Вспоминается всякое. А раньше, бывало, как пройдет что, так и вон из головы. Ну, не то чтобы совсем забывалось, - память у меня хорошая. Просто не слишком я задумывался над вчерашним. А теперь без конца приходят на ум и не дают покоя недавние события. Решаю рассказать Тумме, как в июле я опять столкнулся с Нийдасом. Когда бегал искать маму и сестер на станции Юлемисте. Рассказываю и о Нийдасе и об Элиасе.

Уезжающие в эвакуацию сидели на своих чемоданах и узлах и ждали отправления эшелона. Женщины, дети, старики, мальчишки. Мужчины средних лет попадались в вагонах редко. Про таких я думал, что это, наверно, очень крупные специалисты, более необходимые в тылу, чем на фронте. Или же шкурники, удирающие от опасности. Я узнал одного художника и увидел рядом с ним парня моих лет. Видимо, его сына.

Я пронзил парня взглядом, и тот отвел глаза. В голове мелькнула мысль, что ведь наш год рождения подлежит мобилизации. Мне-то, как бойцу истребительного батальона, незачем идти в военкомат, но он-то чего бездельничает? Я начал пробираться между чемоданами и узлами дальше. Черт с ним, с этим типом. Небось это папочка выхлопотал своему отпрыску разрешение на эвакуацию.

Я проходил сквозь вагоны, и у меня оставалось все меньше надежды найти мать и сестер. Наверно, они уехали еще вчера. Начальник станции сказал, что вчера ушло два эшелона с эвакуированными.

"Да, теперь я не так скоро увижусь с родными, а может, и вообще больше не увижусь", - с горечью убеждался я, отчаянно жалея, что не успел их застать. Глупо все получилось. После возвращения в Таллин из Аудру мне следовало бы сразу передать матери весточку. Или попросить Коплимяэ, чтобы он меня подкинул. А я промедлил и вот опоздал. Хотел, чтобы мать узнала о моем ранении лишь после того, как я свободно смогу ходить. А то еще переполошится. Матери, они такие: плевая царапина кажется им бог весть каким ужасным увечьем. Думал, дня за два все пройдет, но на поправку ушло больше времени.

Теперь, протискиваясь сквозь вагоны, я уже думал иначе. Хотел уберечь мать от тревоги, а сам небось встревожил ее еще больше. Сестрички, пожалуй, тоже беспокоятся. Дома я нашел письмо, где мать написала мне, что они едут в Ульяновск. Жалела, что не могут ждать моего возвращения. Я почувствовал себя последним паршивцем: ведь мог же я прийти домой с перевязкой. Запросто мог. Ну подумаешь, 'болела нога и врач запретил ходить! По казарме-то я ковылял, а зайти домой все не решался.

Понял я еще одно. Что я тянул с этим не только из боязни показаться матери на глаза с незажившей раной. Просто в те дни я слишком мало думал о родных. Не оставалось в голове места ни для кого, кроме Хельги.

Плохой я сын и плохой брат! И вообще не из тех людей, кто умеет поддерживать самых близких и заботиться о них.

Во время поисков матери я и столкнулся нос к носу с Нийдасом. Да-да, опять с ним. Куда ни сунешься, обязательно наткнешься на него.

Эндель Нийдас сидел у окна. На верхней полке и на нижней полке, под полкой и в проходе - словом, повсюду - громоздились объемистые, добротные, крепкие чемоданы. Ни одного тряпичного узла или свертка, ни одного ящика лишь прочные и наверняка запертые фибровые чемоданы. Вокруг Нийдаса сразу же возникает чисто нийдасовская обстановка.

Я поразился, увидев его. Мне казалось более вероятным встретить его среди лесных братьев, чем среди эвакуирующихся. У меня сохранилось о нем впечатление как о человеке, не имеющем внутренне ничего общего с советской властью. А он вот сидит, развалясь посреди своих чемоданов, в поезде, который увозит на восток честных людей.

Я прошел бы дальше - не было у меня ни времени, ни желания заниматься с этим типом болтовней. Но он сам задержал меня.

- Здорово, Олев! - окликнул он меня, будто своего лучшего друга.

От той растерянности, какая была в нем при нашей последней встрече, и следа не осталось. Нет, это был уже не тот нервный человек, что стремился любой ценой обелить себя.

Я не сказал в ответ ни слова. Еще не решил, как вести себя: разговаривать с ним или вовсе не обращать внимания?

Нийдас поднялся, шагнул ко мне, и я оказался вынужден протиснуться чуть дальше, чтобы освободить ему место в проходе. Он пошел следом, словно бы подталкивая меня сзади. Когда мы выбрались в тамбур, я сообразил, что ему не захотелось затевать со мной разговор при попутчиках. Побоялся, как бы я чего не отмочил. Зачем же он тогда вообще ко мне прицепился?

- У тебя что-то с ногой, - сказал он участливо. - Ранило?

Ему удалось меня обезоружить.

- Пустяковина, - буркнул я, глядя мимо него. Тогда он сказал:

- Меня посылают на Урал. На востоке будут строить новые заводы, там невероятно нуждаются в инженерах и техниках.

Я сказал на это:

- Ты не вернулся к нам.

Нийдас рассмеялся. Словно бы мои слова и впрямь его рассмешили.

- В тот вечер ты был очень импозантен. Отчасти ты имел право так разговаривать, поскольку не знал всего и не верил мне. Может, и сейчас все еше не веришь? Прочти, пожалуйста!

Он достал из-за пазухи большой, туго набитый бумажник, выудил оттуда несколько документов и сунул их мне.

Я отвел его руку.

- Нет, ты прочти, - настаивал Нийдас. - Не желаю я, чтобы ты и кто бы то ни было думал обо мне бог весть что.

Но я все-таки не стал изучать его справок и удостоверений.

Нийдас продолжал:

- Слишком уж мы торопимся осуждать своих товарищей. Но осуждать других легко, понять - труднее. Однако мы должны понимать друг друга, Олев. В тот вечер твои подозрения так меня оскорбили, что я не смог ничего тебе объяснить, Может, ты и сейчас меня подозреваешь? Напомню тебе, однако: при теперешнем положении ни одного человека не освободят от мобилизации по пустякам, никому не выдадут ни с того ни с сего эвакуационных справок. Сам я этого не добивался. Просто подчинился распоряжению наркомата н директивных органов.

Зачем он сообщал мне все это? Неужели для него что-то значило мнение Руутхольма, Тумме или мое? Ради чего он заговорил со мной?

- Как там у вас? - перевел он разговор на другое. - С Тумме и директором все в порядке?

И, скользнув по мне взглядом, он вдруг многозначительно подмигнул и спросил:

- Как поживает наша молоденькая санитарка?

Об этом он не должен был спрашивать, нет, не должен был. Я посмотрел на него в упор и тяжело проронил:

- Товарища Уйбопере больше нет.

- Что с ней?

В голосе его прозвучало чистое любопытство, и это ранило меня.

- Или погибла, или попала к фашистам в плен. Он сокрушенно покачал головой. Притворялся,