Весь мир театр - Борис Акунин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На виду у публики исполнить задуманное будет легче. Довольно вообразить, что играешь роль.
Элиза обернулась. Вздрогнула, будто лишь сейчас заметив человека в длинном пальто. Он ухмыльнулся из-под черных усов.
Она вскрикнула. Немного ускорила шаг.
Стук каблуков за спиной тоже убыстрился.
«Не попасть бы в тех, кто идет за ним», подумала Элиза. Мысленно досчитала до пяти. Остановилась.
— Мучитель! Изверг! — пронзительно закричала она. — Нет больше моих сил!
От неожиданности Чингиз-хан шарахнулся в сторону. Теперь можно было смело стрелять, за спиной у него темнела пустая площадь.
— Бог мне судья! — импровизировала Элиза. — Пускай я погибну, но сгинешь и ты!
Элегантно выдернула из муфты пистолет, шагнула вперед. Рука не дрожала, высокий артистический восторг делал каждое движение безупречным.
Хан дернулся, уронил цилиндр.
— Умри, сатана!
Она изо всех сил сжала указательный палец, но выстрела не было. Нажала снова, снова — спусковой крючок не поддавался.
— Предохранитель, предохранитель! — шипел сзади Девяткин.
У Элизы померкло в глазах. Это был провал!
Поклонники закричали, замахали руками. Очнулся и Чингиз-хан. Он не попытался вынуть оружие. Просто поднял воротник, повернулся и рысцой побежал прочь, растаял во мраке.
Снова полыхнула фотовспышка. Камера запечатлела Элизу Альтаирскую-Луантэн в эффектной позе: с протянутой рукой, в которой пистолет.
— Браво! Это из будущей постановки? — шумели почитатели. — Как оригинально! Мы вас обожаем! Я не пропустил ни одного вашего спектакля! Я ваша обожательница! Я репортер «Вечерней газеты», позвольте вопрос!
— В чем дело? — страшным шепотом спросила Элиза секунданта. — Почему он не выстрелил?!
— Но вы не сняли предохранитель…
— Какой еще предохранитель? Что такое этот ваш предохранитель?
Жорж взял ее под руку, повел прочь.
— Ну как же! Ведь мы в подвале стреляли… Вы видели! И я вам напоминал…
— Не помню. Я была взволнована. И потом, когда я стреляла из «нагана», там не было никакого предохранителя.
— Господи, всякий гимназист знает, что на пистолете в отличие от револьвера есть такой рычажок, вот он!
— Я вам не гимназист! — Элиза истерически всхлипывала. — Это вы виноваты! Секундант называется! Не объяснил толком! Господи, да отгоните же их от меня! И сами уходите! Видеть никого не хочу!
Она побежала вперед, захлебываясь плачем. Девяткин послушно отстал.
— Госпожа Альтаирская устала! Прошу явить деликатность, — донесся сзади его голос. — Приходите на спектакль, господа! Позвольте артистам иметь частную жизнь!
Театральный мир полон рассказов и легенд о постыдных, чудовищных провалах. Нет ни одной актрисы, даже среди самых прославленных, кому не снится кошмар, где она забывает роль или совершает жуткую оплошность, а в ответ — зловещее молчание зала, и потом свист, шиканье, грохот кресел. Элиза была уверена, что с ней такого никогда не произойдет. Но главный выход своей жизни она провалила с позором. Бредя вслепую по гостиничному коридору, она думала не о последствиях своего нападения на Чингиз-хана (они безусловно будут), а о своей безнадежной никчемности.
Жизнь — не театр. Никакой рабочий не ударит за сценой по металлу, чтоб прозвучал выстрел, и злодей сам собой не повалится. Спасительный занавес не заслонит от беснующейся публики. Наряд и грим снять нельзя.
«Я бездарна, моя жизнь бездарна, я заслужила свою участь». Нахохленной птицей, не снимая шляпы, Элиза сидела в темной комнате, разбитая и обессилевшая. Не заметила, как уснула.
Привидевшийся ей сон был невыносимо страшен. Будто сидит она в своей гримерной, все стены которой заняты зеркалами, хочет посмотреть на себя — а отражения нет. В какую сторону ни повернешься, в какое зеркало ни посмотришь — пусто. И вроде бы кажется, что сбоку нечто такое чернеет, но поймать невозможно. Сидит она, вертит головой всё быстрей и быстрей, вправо-влево, вправо-влево, да только нет никакой Элизы. «Это я сняла сценический костюм и грим, а без роли меня не существует», догадалась она, и так ей сделалось страшно, что со стоном и слезами проснулась.
Если б за окном светило солнце, возможно, наступило бы облегчение. Но грязный ноябрьский рассвет был еще хуже ночной тьмы, а от неудобной позы затекло всё тело. Элиза чувствовала себя нечистой, нездоровой и старой. Со страхом оглядела она комнату. Проступающие сквозь полумрак контуры предметов испугали ее. На стене мерцало большое зеркало, но заглянуть в него Элиза ни за что бы сейчас не решилась. Реальный мир давил на нее со всех сторон, он был угрожающ и непредсказуем, она не понимала развития его фабулы и не смела предположить, какою станет развязка.
Вскочив, она принялась бесцельно метаться по комнатам. Прочь отсюда, прочь! Но куда?
Туда, где всё знакомо и предсказуемо. В театр! Его стены подобны неприступной крепости. В нее нет доступа ни посторонним, ни реальной жизни с ее опасностями. Там она будет в своем царстве, где все знакомо и понятно, ничто не страшно.
После гибели несчастного Лимбаха для Элизы устроили новую уборную, в противоположном конце коридора, очень светлую и нарядную — Ной Ноевич распорядился. Нестерпимо захотелось сию же секунду выбежать из жуткого, насквозь чужого номера, пересечь площадь и оказаться там, среди афиш и фотографий, напоминающих о былых триумфах. О том, что Элиза Луантэн действительно существует.
Лишь привычка к дисциплине во всем, что касается внешности и одежды, помешала ей немедленно сорваться с места. С небывалой поспешностью — за какой-то час — Элиза привела себя в порядок, переоделась, надушилась, уложила волосы в тугую прическу. Это до некоторой степени ее укрепило. В зеркале она, во всяком случае, отражалась. Ну бледна, глаза запали, но в сочетании с темно-синим бархатом и широкополой шляпой эта болезненность выглядела даже интересной.
Когда она шла по улице, мужчины оглядывались. Элиза понемногу начинала успокаиваться. Попала в гулкое фойе театра — вздохнула с облегчением. До репетиции оставалось больше полутора часов. К одиннадцати она придет в форму. А дальше… Но о том, что будет дальше, она себе думать не позволила.
Ах, как хорошо в театре, когда он пуст! Сумрак не пугает, шорох шагов — и тот отраден.
Еще она очень любила темный, безлюдный зрительный зал. Это обширное пространство без актеров безжизненно; оно покорно и терпеливо ждет, когда Элиза наполнит его своим светом.
Она приоткрыла дверь — и остановилась. Вдали, под сценой, на режиссерском столике горела лампа. Кто-то стоящий спиной резко обернулся на скрип. Силуэт был высок, широкоплеч.
— Кто это? — с испугом вскричала Элиза.
— Фандорин.
«Вот что за сила потянула меня сюда! — пронзило Элизу. — Это судьба. Это спасение. Или окончательная гибель — теперь все равно».
Она быстро пошла вперед.
— Вы тоже ощутили зов? — с трепетом проговорила она. — Вас привел сюда инстинкт?
— Меня привела сюда химия.
В первый миг Элиза удивилась, потом поняла: это он о внутренней химии, химии сердец!
Только голос у Фандорина звучал не так, как следовало бы. Не взволнованно, а озабоченно. Приблизившись, Элиза увидела, что он держит в руках раскрытый журнал.
— С-смотрите. Этого вчера не было.
Она рассеянно взглянула на страницу с сегодняшним числом. Наверху размашисто написано: «До бенефиса четыре единицы. Готовьтесь!»
— Да, не было. Я ушла последней, после полуночи. — Элиза пожала плечами. — Но почему вас заботит эта затянувшаяся глупая шутка?
«Какие глубокие у него глаза, — думала она. — Вот бы он смотрел так на меня всегда».
Фандорин тихо сказал:
— Там, где убивают, не шутят.
ДО БЕНЕФИСА ДВЕ ЕДИНИЦЫ
НОВЫЕ И СТАРЫЕ ВЕРСИИЭти слова у Эраста Петровича вырвались сами — он еще не пришел в себя, так неожиданно она здесь появилась. Но Элиза, слава Богу, не расслышала. Переспросила:
— Что?
— Ничего. П-пустое…
И подумал: мне вредно смотреть на нее вблизи. Симптомы болезни усиливаются. Анализ-экстрактор он спрятал за спину, чтоб не вдаваться в объяснения. Хотя каким-то образом оправдать свое присутствие все-таки придется.
Что у нее за взгляд! Посмотри такими глазами любая другая женщина, можно было бы не сомневаться: любит всей душой. Но это актриса…
Единственный раз она проявила неподдельность чувств — когда упала в обморок при известии о гибели жениха. Острая боль пронзила в тот миг сердце Фандорина. Выходит, за миллионера Элиза собиралась не по расчету, а по любви?
Эта мысль терзала его потом весь день, мешала сосредоточиться на деле. В конце концов он совершил недостойный поступок. Поздно вечером позвонил в «Метрополь», предварительно справившись у Штерна, какой номер занимает Элиза, и вонзил шпильку: прочитал язвительную танку. Смысл пятистишья был очевиден: грош цена вашей любви, мадам; быть может, в следующей жизни из вас выйдет больше проку.