Падение царского режима. Том 5 - Павел Щёголев

Штюрмер. — Видите, ведь в это время были совершенно исключительные ненормальные условия, что печать все время на этом держалась. Это было все очень путанно, неприятно и опасно, держаться на этой линии, когда есть военный закон, который все нарушает, было очень трудно, я помню то течение, которому я противоречил. Я вот это говорил.

Председатель. — Но вы согласны с тем, что вы принимали известные меры к стеснению печати в отношении напечатания речей депутатов, которые и не предусматривались действовавшим тогда законом?

Штюрмер. — Видите, если это так написано, то это так могу вам и сказать.

Председатель. — Но вы помните, что эти меры принимались, они даже вырабатывались на Фонтанке, № 16.

Штюрмер. — Да, что был Адабаш и другой, Туманов, и тогда именно было несколько случаев, когда они сами заявляли и другие заявляли, что нельзя принимать такой меры. Не я лично, а по докладу Адабаша и Туманова я созвал совещание людей компетентных, которые об этом говорили. Из Москвы вызывался Мрозовский. И все это повело к этому. Если это ошибка, то я, конечно, не могу отказаться. Я делал все, что должен делать, и никогда не отходить от законов.

Председатель. — Пока эти дополнительные объяснения мы хотели услышать, главным образом, по вопросу о роспуске Думы.

Штюрмер. — Вы изволили получить мое обращение к вам?

Председатель. — По какому вопросу?

Штюрмер. — По поводу Арцимовича, вопрос, которого вы касались. Я обращался к вам.

Председатель. — Сию минуточку я это выясню и вы разрешите дать ответ сейчас же. Вы когда изволили послать?

Штюрмер. — Давно, в мае месяце.

Председатель. — Позвольте, вам объявляли о том, чтобы вам дали собрание ваших мероприятий по 87 ст.

Штюрмер. — Нет, я просил об этом прокурора. Нет, я писал два раза, когда я был тут…

Председатель. — В смысле здоровья.

Штюрмер. — Я написал, почему я не на все мог ответить, и сказал, между прочим, что меня мучает (не помню, кто из членов задавал вопрос относительно моих отношений к английскому послу), что они были дурные. Я говорю, из-за чего вышло, я потом вспомнил. Вероятно, из-за того, что посол сказал мне: «Правда ли, назначается товарищем министра, как писали, Боткин?» Нет, я этого не писал, в моем письме этого нет.

Председатель. — Ничего подобного вы не сказали.

Штюрмер. — Нет, не писал. Я сказал, что вот германофил, а в это время вы изволили спросить относительно того, почему уволен Арцимович.

Председатель. — Кто спросил, сен. Иванов?

Штюрмер. — Нет, Федор Измайлович,[52] относительно Боткина. Относительно того, что Боткин германофил. Он сказал, что теперь не время его назначать. Я сказал, что появится указ о назначении Половцева, вашего друга. — «Ах, как я рад». Хотя Боткин германофилом ни в каком дурном смысле не был, а просто Боткин находил, что политика Вильгельма наиболее была серьезная, наиболее прочная. На эту тему я вспомнил, когда спросили про Арцимовича. Арцимович очень крепкий человек был, и если я употребил слово «германофил», то ни одной минуты не имел в виду, что он поддерживает душой и телом, это я пишу в этой бумаге, что не могу обвинять Арцимовича в том смысле, в каком обвиняют наше министерство иностранных дел, что, будто бы, поддерживали прусскую политику и т. д. Снимаю всякую с него ответственность.

Председатель. — Я сейчас узнаю и сейчас же извещу.

Штюрмер. — Второй вопрос, я не помню, какой член комиссии, который сидел налево, задал вопрос о том, об имении на Волге, что мною было продано. Я ему сказал, что купчая совершена от 28 ноября, а еще была другая в январе следующего года. У какого нотариуса в Рыбинске? У такого-то. Придя домой, я вспомнил, что мною заключались две купчих — на пять десятин и на пятнадцать. Пять десятин были куплены у г. Величко.

Иванов. — На левой стороне?

Штюрмер. — Нет, на гористой. А другая половина принадлежала его жене, ту я купил позднее, в 1912 году. Это совершалось у другого нотариуса, здесь, в Петрограде, женою. Я боялся, что сказал один нотариус, а выходит два, боялся, что я обманул, это в доме Елисеева. Третий вопрос, который был, это — что вы хотели приступить к переговорам о мире. Это неправда, я никогда не думал. Кроме заявления Вильгельма, который сделал заявление на всю Европу, что он предлагает мир, другого заявления не было. Последний мой акт, когда я уходил из министерства иностранных дел, 3 ноября, есть циркулярная депеша, которая говорит, что никогда никакого мира Россия не заключит.

Председатель. — Вы знаете журналиста Колышко?

Штюрмер. — Очень мало знаю.

Председатель. — Скажите, какая у него с вами была беседа перед отъездом его за границу, беседа очень продолжительная, в течение нескольких часов.

Штюрмер. — Он был у меня вечером, сказал, что поедет в Швецию, и рассказывал мне свои планы. Он, кажется, корреспондент какой-то газеты.

Председатель. — Не было у вас речи о делах государственной важности в связи с вопросом о мире?

Штюрмер. — Я его так мало знал. Как же я мог говорить с человеком, которого мало знаю? Я познакомился у кн. Мещерского, и там Колышко давно не бывал. А затем был у меня, сказал, что едет в Швецию. Я вообще был осторожен на разговоры и никогда не мог мало известному человеку говорить.

Председатель. — Я найду это ваше заявление.

Штюрмер. — Мне только узнать, если придется обращаться к вам, как разрешите писать.

Председатель. — Если можно, пишите на имя председателя Чрезвычайной Следственной Комиссии, Зимний дворец.

Штюрмер. — Ради бога, извините, если не говорю обстоятельно. Я говорю абрис каждого вопроса.

Председатель. — Важно общее, а частности можете забыть, и мы вам напомним по бумаге.

Штюрмер. — Я могу вам сказать, я решительно иногда не могу вспомнить.

Председатель. — Мы понимаем, что вы можете забыть.

Штюрмер. — А потом, я по совести считал, что вот как правильно надо поддерживать существующий строй. Теперь оказывается, что произошло совсем другое. Произошло другое течение, может быть, более правильное. Значит, я был виноват в том, что я до такой степени был недальновиден.

LI.

Допрос Н. А. Маклакова.

14 июня 1917 года.

Содержание: Бланки о роспуске и перерыве занятий Государственной Думы. Отношение Маклакова к перерыву занятий и роспуску Думы. Письмо Маклакова к царю 14 октября 1913 г. Ответное письмо бывш. царя Маклакову. Письмо Маклакова к бывш. царю 22 октября 1913 г. Письмо Маклакова к бывш. царю (март 1915 г.). Записка царя к Маклакову 21 марта 1915 г. Письмо Маклакова к царю 22 марта 1915 г. Письмо Маклакова к царю 27 апреля 1915 г. Письмо Маклакова к царю 4 июня 1915 г. Письмо Маклакова к царю 12 августа 1915 г. Проект манифеста, порученный Маклакову в феврале 1917 г. Письмо Маклакова к царю 9 февраля 1917 г. Намерение бывш. царя вернуть Маклакова к власти. Содержание письма к царю 17 декабря 1916 г. Шефские суммы.

Председатель. — Нам нужно получить от вас несколько дополнительных объяснений. Эти объяснения должны коснуться установившегося порядка предоставления в руки председателя совета министров бланков о роспуске и перерыве занятий Государственной Думы. Скажите, с каких пор завелся такой порядок?

Маклаков. — Этот вопрос для меня очень сложный, потому что я тогда вам говорил, это идет помимо министерства внутренних дел. Это ведал председатель совета министров; вы мне даже поставили вопрос так, что бывали случаи, что к председателю совета министров переходили такие бланки; и я думаю, что эти случаи бывали. Так я и сказал тогда, но эту область мне трудно подтвердить; когда установился этот обычай, я совсем не могу сказать. Но из переговоров в совете министров выяснилось, как я вам тогда сказал, что когда назревала возможность перерыва в занятиях, и когда государь отсутствовал из Петрограда, был далеко, в Ливадии, то тогда заручались такого рода авансом; то-есть, при наличии обстоятельств такого рода, кажется, был один только случай. Тогда докладывалось, — в случае осложнений, не будет ли уполномочен государем председатель совета министров поставить число и объявить это? Вот как я себе рисовал. Я этих бланков никогда в глаза не видал, они в совете министров не докладывались.

Председатель. — Можете вы утверждать, что такие бланки испрашивались только в случае отсутствия царя?

Маклаков. — Не могу.