Том 21. Жизнь Клима Самгина. Часть 3 - Максим Горький

— Эх, Петр, напрасно ты, — сказал седобородый уныло, — пришли мы за одним делом, а ты… Лысый перебил его:

— Мы тебя, Петруха, знаем! Мы тебя очень хорошо знаем! Ты — не скрипи…

— И я знаю, что вы — спелись! Ну, и — будете плакать, — он матерно выругался, встал и ушел, сунув руки в карманы. Мужик с чугунными ногами отшвырнул гнилушку и зашипел:

— Солдат, шалава, смутьян он тут из главных, сукин сын! Их тут — гнездо! Они — ни богу, ни чорту, всё для себя. Из-за них и черкесов нагнали нам.

— А черкес — он не разбирает, кто в чем виноват, — добавил лысый и звонко возопил, хлопнув руками по заплатам на коленях:

— Нет у нас порядку и — нету! Седой взглянул в небо, раскаленное почти добела, и сказал:

— Быть грозе, — затем спросил Самгина:

— Вы кто будете: адвокат или просто — гость? Это рассмешило лысого:

— Чудно спросил, ей-богу!

Самгин встал и пошел по дорожке в глубину парка, думая, что вот ради таких людей идеалисты, романтики годы сидели в тюрьмах, шли в ссылку, в каторгу, на смерть… Но об этом он подумал мимолетно и как бы не от себя, — его беспокоило: почему не едет Марина? Было жарко, точно в бане, тяжелая, неприятная лень ослабляла тело. В конце дорожки, в кустах, оказалась беседка; на ступенях ее лежал башмак с французским каблуком и переплет какой-то книги; в беседке стояли два плетеных стула, на полу валялся расколотый шахматный столик. С холма, через кустарник, видно было поле, поблескивала ртуть реки, на горизонте вспухала синяя туча, по невидимой дороге клубилась пыль. И снова все так знакомо, ограничено, обычно — скучно все, скучно. Тут Самгин вспомнил, что зимою у него являлась мысль о самоубийстве. Обидная мысль.

Пыль вдали становилась гуще, — вероятно, едет Марина.

Самгин задумался: на кого Марина похожа? И среди героинь романов, прочитанных им, не нашел ни одной женщины, похожей на эту. Скрипнули за спиной ступени, это пришел усатый солдат Петр. Он бесцеремонно сел в кресло и, срезая ножом кожу с ореховой палки, спросил негромко, но строго:

— Значит, царь сам править не умеет, а другим — не дает? Чего же нам ждать?

— В январе снова откроют Думу, — сказал Самгин, искоса взглянув на него.

— Так. Вы — какой партии будете?

Закуривая, Самгин не ответил, а солдат не стал ждать ответа, винтообразно срезая кору с палки, и, не глядя на Самгина, озабоченно заговорил:

— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды всё расхватают. Тут — человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.

Солдат говорил сам с собою, а Клим думал о странной позиции человека, который почему-то должен отвечать на все вопросы.

— Вы, на горке, в дому, чай пьете, а за кирпичным заводом, в ямах, собраньице собралось, пришлый человек речи говорит. Раздразнили мужика и всё дразнят. Порядка до-олго не будет, — сказал Петр с явным удовольствием и продолжал поучительно:

— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у себя мужик добро зорить не станет. А не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем не пошевелят, а — дело сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.

— Гроза идет, — сказал Самгин, выходя из беседки, — солдат откликнулся:

— Пускай идет, — и со свистом рассек палкой воздух. — Не желаете беседовать? Не надо, — безобидно пробормотал он.

Возвратясь в дом, Самгин закусил, выпил две рюмки водки, прилег на диван и тотчас заснул. Разбудил его оглушительный треск грома, — в парке непрерывно сверкали молнии, в комнате, на столе все дрожало и пряталось во тьму, густой дождь хлестал в стекла, синевато светилась посуда на столе, выл ветер и откуда-то доносился ворчливый голос Захария:

— Ольга, унеси молоко, скиснет! Теперь уж не приедут. Ах ты, господи…

Затем по стеклам дробно застучал град. Самгин повернулся лицом к стене, снова пытаясь уснуть, но вскоре где-то раздался сердитый окрик Марины:

— Есть тут кто-нибудь? Чаю скорее. Спроси Ольгу — белья женского нет ли, платья? Ну, халат какой-нибудь…

Самгин подошел к ней как раз в тот момент, когда молния встряхнула, зажгла сумрак маленькой комнаты и Марина показалась туго затянутой в шелк.

— Хороша? — спросила она. — А всё капризы Лидии, — надо было заехать в монастырь, ах… Ну, уходи, раздеваться буду!

Ее крупная фигура покачивалась, и как будто это она встряхивала сумрак. Самгин возвратился в зал, вспомнив, что тихий роман с Никоновой начался в такой же дождливый вечер; это воспоминание тотчас же вызвало у него какую-то торжественную грусть. В маленькой комнате шлепались на пол мокрые тряпки, потом раздался возмущенный возглас:

— Тише, Ольга, ты меня уколола…

Вошла Марина в сером халате, зашпиленном английскими булавками, с полотенцем на шее и распущенными по спине волосами, похожая на княжну Тараканову с картины Флавицкого и на уголовную арестантку; села к столу, вытянув ноги в бархатных сапогах, и сказала Сангину:

— Ну-ко, хозяйничай, угощай!

Захарий, улыбаясь радостно и виновато, внес большой самовар, потоптался около стола и исчез. Выпив большую рюмку портвейна, облизнув губы, она сказала:

— Жил в этом доме старичишка умный, распутный и великий скаред. Безобразно скуп, а трижды в год переводил по тысяче рублей во Францию, в бретонский городок — вдове и дочери какого-то нотариуса. Иногда поручал переводы мне. Я спросила: «Роман?» — «Нет, говорит, только симпатия». Возможно, что не врал.

Вытирая полотенцем мокрые волосы, она продолжала:

— Философствовал, писал сочинение «История и судьба», — очень сумбурно и мрачно писал. Прошлым летом жил у него эдакий… куроед, Томилин, питался только цыплятами и овощами. Такое толстое, злое, самовлюбленное животное. Пробовал изнасиловать девчонку, дочь кухарки, — умная девочка, между прочим, и, кажется, дочь этого, Турчанинова. Старик прогнал Томилина со скандалом. Томилин — тоже философствовал.

— Я его знаю, он был репетитором моим, — сообщил Самгин.

— Вот как?

Марина посмотрела на него, улыбаясь, хотела что-то сказать, но вошли Безбедов и Турчанинов; Безбедов — в дворянском мундире и брюках, в туфлях на босых ногах, — ему удалось причесать лохматые волосы почти гладко, и он казался менее нелепым — осанистым, серьезным; Турчанинов, в поддевке и резиновых галошах, стал ниже ростом, тоньше, лицо у него было несчастное. Шаркая галошами, он говорил, не очень уверенно:

— Человек должен ставить пред собой высокие цели…

— Очень правильно, — откликнулась Марина. — Но какие же?

Садясь рядом с нею, он сказал:

— Вообще — жить под большим знаменем… как, например, крестоносцы, алхимики.

Безбедов стоя наливал в стакан вино и бормотал:

— Нам старые знамена не подходят, мы люди самодельные.

— Что это значит? — спросил Турчанинов, видимо, искренно заинтересованный словом,

— Ну, — как сказать? — проворчал Безбедов, глядя в стакан. — Интеллигенция… самодельная. Нам нужно: хомут, узду и клочок сена пред глазами, чтоб лошадь шла вперед, — обязательно!

Турчанинов молча и вопросительно посмотрел на него — и спросил:

— Клочок сена?

— Ну да, — грубо сказал Безбедов, — вместо знамени.

— Брось, Валентин, — посоветовала Марина. Дождь стал мельче, стучал в стекла порывисто и все торопливее, точно терял силу и намеревался перестать.

Гудел ветер, глухо шумели деревья.

В дверях появилась девушка и почему-то сердитым голосом сказала:

— Лидия Тимофеевна не придет, просила принести ей чаю и рюмку какого-нибудь вина.

— Крысавица, — сказал Безбедов, посмотрев вслед ей, когда она уносила чай. — Крысиная мордочка.

Турчанинов вздрагивал, морщился и торопливо пил горячий чай, подливая в стакан вино. Самгин, хозяйничая за столом, чувствовал себя невидимым среди этих людей. Он видел пред собою только Марину; она играла чайной ложкой, взвешивая ее на ладонях, перекладывая с одной на другую, — глаза ее были задумчиво прищурены.

Ложка упала, Самгин наклонился поднять ее и увидал под столом ноги Марины, голые до колен. Безбедов подошел к роялю, открыл футляр гитары и объявил:

— Пусто. Впрочем, я не умею играть на гитаре.

— Пойду, взгляну, что с ней, — сказала Марина, вставая. Безбедов спросил:

— С гитарой?

Турчанинов взглянул на него удивленно и снова начал пить чай с вином, а Безбедов, шагая по скрипучему паркету, неистовым голосом, всхрапывая, стал декламировать:

Я — тот самый хан Намык,Что здесь властвовать привык!Все, от мала до велика,Знают грозною Намыка!

Остановился, помолчал и признался: