Чрезвычайные происшествия на советском флоте - Николай Черкашин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В том же 1975-м его Поэт умолял под гитару: «Дайте выкрикнуть слова, что давно лежат в копилке!» Саблин прекрасно понимал, что ему никто не позволит выкрикнуть то, чем изболелась душа… Заветная тетрадь Валерия обрывается последней записью: «И ты порой почти полжизни ждёшь, когда оно придёт, твоё мгновение!»
Его мгновение пришло 8 ноября 1975 года. В тот день страна праздновала не только 58-ю годовщину Октября, но и семидесятилетие первой русской революции: «Потёмкин», «Очаков», лейтенант Шмидт… Шмидт был его кумиром. В каюте Саблина висел портрет мятежного лейтенанта. Валерий написал его сам (он неплохо рисовал) и завещал портрет сыну. Лучшего дня для выступления было не придумать. Уверенности в успехе придавало ещё и то, что корабль недавно вернулся из Атлантики, где нёс боевую службу, вернулся с хорошо сплаванным экипажем, который верил в своего замполита и готов был идти за ним.
Итак, 7 ноября 1975 года Саблин писал в своей каюте под мокрый свист балтийской осени прощальное письмо родителям.
Весной он поздравил их с тридцатилетием Великой Победы:
«Дорогие, хорошие мои мамочка и папочка, с днём Великой Победы!!!
Нет такого ордена, который был бы равноценен подвигу нашего народа! Народ голодал, народ истекал кровью, народ побеждал и народ победил!! Я крепко целую вас обоих за то, что вы тоже были этим народом! И сердцем, и умом понимаю, что вы не просто мама и папа, а родители, испытавшие войну и вложившие свой вклад в Победу, сделавшие всё, чтобы в суровые годы войны растить сыновей!
Спасибо! Крепко целую. Валерий».
Теперь он писал иное письмо. Поймут ли? Простят?.. Мама поняла одно: сын решился на верную гибель. Тут же отбила из Горького в Балтийск срочную телеграмму. «Получили письмо Валерия. Удивлены, возмущены, умоляем образумиться. Мама. Папа».
Телеграмма пришла 12 ноября, когда всё было кончено…
Отец не сразу понял, во имя чего Валерий поставил свою жизнь на карту. Лишь потом, когда на свидании в Лефортовской тюрьме у них состоится разговор, отставной капитан 1-го ранга Саблин, кажется, поймёт своего среднего. Во всяком случае, осуждать его не станет, как бы ни настаивали советчики-доброхоты.
Из протокола обыска:
«На предложение выдать разыскиваемые предметы и документы Саблин М.П. добровольно выдал:
1. Письмо на 4-х листах белой нелинованной бумаги, начинающееся словами: „Дорогие, любимые…“ и заканчивающееся словами: „Любящий вас Валерий“, и конверт, адресованный Саблиным, с почтовым штемпелем „Рига 8.11.75“. По заявлению Саблина М.П., это письмо написано его сыном Валерием. […]
При обыске ничего не обнаружено и не изъято. Обыск производился в 3-комнатной квартире, коридоре, кухне, ванной и туалете. Обыск произвёл следователь по особо важным делам УКГБ по Горьковской области полковник Кукушкин. Следователь — старший лейтенант Гусев. 12 ноября 1975 года».
Изъятое письмо бесследно исчезло вместе с другими документами по саблинскому делу — бланками семафоров, радиограмм, допросов. По распоряжению Брежнева многие материалы были уничтожены, дабы никто не посмел поставить в истории имя капитана 3-го ранга Саблина рядом с именем лейтенанта Шмидта. По крайней мере, так сообщил мне бывший командующий Балтийским флотом адмирал Михайлин.
По счастливой случайности сохранилось письмо Саблина, посланное жене и сыну. Перед самым обыском Нина бросила его под ванну за банки с краской.
В вещах и бумагах рылись без особого энтузиазма — лишь по долгу службы. Видимо, те, кто обыскивал, испытывали неловкость и перед этой миловидной, убитой горем женщиной, и перед мальчишкой-школьником, с недетской серьёзностью следившим, как хозяйничают в их комнате чужие люди.
А тут ещё кошка вздумала рожать котят, превратив суровую процедуру и вовсе в фарс.
— Золото есть?
— Серьги и кольцо, — Нина показала то, что было на ней. Имущество конфисковывать не стали. Не нашли в доме ничего лишнего: казённая мебель и книги, книги, книги… Унесли с собой саблинский орден, кортик да вырезанные из дневников страницы. А письмо осталось:
«Милая, любимая!
Мне даже трудно представить, как ты встретишь сообщение, что я встал на путь революционной борьбы. Возможно, ты проклянёшь меня как человека, который испортил тебе всю жизнь. Возможно, ты назовёшь меня чёрствым человеком, не думающим о семье. Возможно, глубоко обидишься за то, что я скрывал от тебя свои планы. А возможно, просто печально скажешь: „Чудаком ты был, чудаком и остался!“
Это будет лучшее, что я могу ожидать. Не суди слишком строго и постарайся объяснить Мише, что я не злодей, не авантюрист, не анархист, а просто человек, любящий свою Родину свободной и не видящий иного пути к счастью своего народа, как борьба. Я очень любил и люблю тебя и, конечно же, Мишу. Эта любовь помогала мне быть честным в жизни…
Назовут меня „агентом империализма“ — не верь. Империализм — это далёкое прошлое по сравнению с социализмом… Найду ли я единомышленников в борьбе? Думаю, что они будут. А если нет, то даже в этом одиночестве я буду честен.
Настоящий шаг — это моя внутренняя потребность. Если бы я отказался от борьбы, я бы перестал существовать как человек, перестал бы уважать себя, я бы звал себя скотиной…
Не знаю, как в письме передать свои мысли наиболее убедительно, и очень жалею, что не мог рассказать их раньше. Я не хочу, чтобы после моего выступления к тебе со стороны властей были хоть какие-нибудь претензии как к моей сообщнице. Вот почему я был нем, хотя очень хотел раскрыть тебе свои помыслы. Примерно такое же письмо я написал своим родителям. Я тебя очень прошу — не забывай их и помогай всячески. Как-то они вынесут сообщение о моём выступлении?! Очень беспокоюсь об их здоровье.
Как отнесётся Миша к сообщению?! Постарайся ему объяснить, что я не такой плохой, как меня будут представлять официальные органы и пресса. Возможно, кто-то из знакомых и товарищей отвернётся от нашей семьи как опасной для знакомства. Не переживай — такие и не могут быть достойны твоего внимания.
Я оптимист и не смотрю на выступление трагически, хотя шансов на успех приблизительно сорок процентов. Я уверен, что даже сам факт выступления — уже дань революционному движению. Но я приложу всю энергию, все силы, чтобы довести дело до конца, то есть до создания центра политической активности в нашей стране, на базе которого будет создана новая партия.
Это не прощальное письмо, но всё же я хочу сказать, что я очень хочу, чтобы вы с Мишей были счастливы, и не буду осуждать ни одного из твоих поступков, если ты будешь счастлива.
Не весь я твой — меня зовутИная жизнь, иные грёзы…От них меня не оторвутНи ласки жаркие, ни слёзы.Любя тебя, я не забыл,Что жизни цель — не наслажденье.В душе своей не заглушилК сиянью истины стремленье.Не двинул к пристани свой чёлнЯ малодушною рукоюИ смело мчусь по гребням волнНа грозный бой с глубокой мглою…
И ещё — из письма Инессы Арманд своей дочери: „Ни в коем случае не будь из тех людей, которые, критикуя окружающее, постоянно брюзжа на окружающих, не проводят своих идей в жизни и продолжают жить совершенно так же, как все те, которых они ругают. Подобные люди или лицемеры, или слабые и ничтожные люди, которые не в силах согласовать свою жизнь со своими убеждениями“.
Я не хочу быть ни лицемером, ни ничтожным человеком. О радость битвы!!
Больше бодрости, моя родная, больше веры, что жизнь прекрасна, что прогрессивное, революционное всегда победит!
Целую тебя крепко.
До свидания! Твой Валера. 8.11.75 г.».
Глава шестая
«МЫ ДОЛЖНЫ ПРИЗВАТЬ К ЗАКОНУ ВЕРХИ!..»
8 ноября 1975 года. Борт БПК «Сторожевой»
После голосования в мичманской кают-компании стало ясно: офицеры мешать выступлению не будут. И на том спасибо. Половина всех мичманов — за поход в Питер. Теперь самое главное — матросы, основная часть экипажа. Что скажут они? За кем пойдут?
По кораблю разнеслись звонки «Большого сбора». Строились на юте — в шинелях, в бушлатах… Ёжились на холодном ветру.
— Чо будет?
— А хрен его знает.
— И в праздник не отдохнёшь…
— Зам речь держать будет.
— Настобрыдло… Одна хренотень.
— Дурак. Он щас такое сказанёт… Командира арестовал.
— Не знал, что ль? Смотри — с пистолетом.
— Иди ты!
На юте врубили палубное освещение. Саблин вышел перед строем с пистолетом за пазухой.
Матрос Прейнбергс:
«Он был спокойный, выдержанный. Был скрытный. Ничто в его политбеседах не предвещало будущего мятежника. Обычный замполит, который верно разъяснял политику партии.
