История нравов России - Виталий Поликарпов

Следует помнить, что языческие народные праздники естественным путем как бы «сплавлялись» с церковными, ибо все они были проникнуты двойственным мироощущением. Тема жизни и смерти, постоянный переход из одного состояния в другое, возрождение и воскресение через смерть, гибель, сожжение, зарывание — главенствующие темы церковной и народной культуры (11, 15, 151). В свою очередь, христианские праздники не встречали трудностей в бытовом и трудовом переосмыслении народа, так как большинство из них имело «Языческое происхождение», — писал В. Я.Пропп. И добавлял: «Русская церковь, запрещавшая святки, масленицу, семик, Купалу и другие праздники, преследовала то мировоззрение, из которого она родилась сама» (216, 5, 100). Вот почему крестьянину не составляло особенного труда перетолковать и язычество, и христианство в необходимом для него смысле.

Все крестьянские (общинные) праздники — приходские, волостные, деревенские (местные) — делились на большие (главные), годовые и малые (полупраздники). К большим праздникам, охватывавшим исторически сложившиеся этнокультурные единства, относились: во–первых, церковные — престольные, Пасха, двунадесятые (рождество, троица, Иванов, Петров, Ильин дни и т. д.); во–вторых, не установленные церковью, языческие — святки, масленица, пятницы, кануны и др. На последнее обратила внимание Кэтрин Вильмот, которая писала: «У меня есть еще немного места, и я опишу один национальный обычай, который интереснее, чем ты можешь предположить; наряду с русскими костюмами, музыкальными инструментами, деревенскими увеселениями, прорицателями и суевериями он доказывает, что русские и греки произошли от одних прародителей: все у них очень схоже. Вообще, может быть, самое любопытное в путешествии по России — наблюдать за крестьянами, они являют собой подлинную картину ушедших веков. Интересно отметить, что все деревенские развлечения, тщательно сохраняемые и в наше время, происходят от языческих обрядов, объясняются языческими преданиями и являются объектом всеобщего почитания» (98, 374). Ничего удивительного в этом нет, ибо все праздники перетолковывались с точки зрения земледельца.

К малым праздникам относились праздники, справляемые одной деревней, а не волостью или приходом, «преддверие» или продолжение больших праздников, а также полевые праздники: «Ссыпки со всего села на еду после пашни и посева», «Окончание молотьбы празднуется как семейный праздник», «Дожинки — женский праздник» и т. д. (19, 138). Число малых праздников увеличивалось за счет разнообразных религиозно–магических обрядов, сливавшихся с бытовым православием и происходивших в будни (делая эти дни полупраздниками), что отразилось в пословице: «Сколько дней у бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем».

Сам праздник содержит идею вечности, поэтому любой праздник сопровождался преображением всей будничной обстановки и внешнего облика людей: убирали и мыли в избе, ставили в божницу праздничные иконы, надевали лучшую одежду, меняли приветствия и обращения друг к другу (преобладали величания по имени–отчеству), содержание разговора (о насущных хозяйственных делах предпочитали не говорить) и пр. «Праздничное поведение взрослых заключалось, — отмечает Т. Бернштам, — в следующем: полная праздность («день свят, и дела наши спят»); постоянное столованье с приемом гостей и хождением в гости; питье и пение песен. Несоблюдение этих норм поведения определялось понятием греха» (19,142). Картина посещения церкви в прошлом столетии во время больших церковных праздников поразительно напоминает таковую же во времена Владимира Мономаха: в церкви пусто, а толпы людей находятся на игрищах.

Для праздников характерно то, что мужчины и женщины «гуляли» отдельно: в гостях сидели за разными столами, переходили из дома в дом своими группами, пели свои песни — в определенное время и в соответствующих местах; понятно, что разгул праздника нарушал все границы, когда мир выворачивался наизнанку. Исследователи указывают и на существование общинных праздников особого рода, когда допускалось ритуальное половое общение взрослых, о чем свидетельствует такое выразительное сообщение конца XIX в. из Вятской губернии: «Во время братчин в Хорошевской волости совокупляются в близких степенях родства: сноха с деверем, свекром, близкие родственники. Бывали такие случаи и с родными — братья с сестрами (все женатые) и грехом не считали» (19, 144). Такого рода сообщения довольно большая редкость, но косвенных, символических, данных о следах праздничного «свального греха» имеется достаточно. Они относятся главным образом к масленице и Иванову — Петрову дням — обычай типа масленичного «целовника» молодушек, эротических «шуток» над не успевшими пожениться в мясоед, Ярилиных игрищ, в которых участвовали взрослые и совершеннолетняя молодежь и пр.

Знаменитый историк и фольклорист А. Н.Афанасьев пишет: Поклонение Ярилу и буйные, нецеломудренные игрища, возникшие под влиянием этого поклонения, все, в чем воображению язычника наглядно сказывалось священное торжество жизни над смертью (весны над зимою), для христианских моралистов были «действа» нечистые, проклятые бесовские; против них постоянно раздавался протест духовенства. Несмотря на то, стародавний обычай не скоро уступил место назиданиям проповедников; до позднейшего времени на Яриловом празднестве допускались свободные объяснения в любви, поцелуи и объятия, и матери охотно посылали своих дочерей поневеститься на игрищах…» (11, 113).

Связь такого рода любовных игр с эйфорией после питья отразилась, в частности, в широко известной русской игре молодежи «пиво варить»: выбор партнеров — друг по дружке с символикой «переживания», эротическая недвусмысленность текста песни и телодвижений; по определению священника из Новгородской губернии, в этой игре «скачут буди беси перед заутреней» (19, 144).

В то же время в крестьянской среде традиционными были разнообразные игры на вечерках, в том числе и эротического характера, но без всякого угощения и питья (речь идет о Сибири). На них плясали, «неоднократно осыпая друг друга поцелуями», оными же сопровождались почти все игры на вечерках. Условия большинства игр требовали, чтобы хор образовывал живой круг, внутри которого и разыгрывалась «драма». Например, под напев песни пара, изображавшая супругов, медленно ходила в «кружке»; «молодец» ласкался к своей «женушке», заглядывал ей в «ясные очи», но она упорно отворачивалась то него, даже после того как он предлагал ей подарок. Лишь при словах «я куплю для ней шелковую да плетку» «спесь» «злодейки–лиходейки» пропадала, она сама начинала «ухаживать» за «молодцом», обнимала и целовала его (167, 127–128).

Вообще взаимоотношения молодых людей на вечерках были достаточно вольными. Церковь пыталась бороться с вечерками, но, по признанию самих священников, эта форма увеселений «настолько укоренилась в обществе, что ни проповеди, ни строгие взыскания пастырей» не оказывали необходимого воздействия (167, 128). Вся система обрядности языческого происхождения предполагает свободу добрачных связей, что и практиковалось у русских крестьян местами до XIX столетия.

Русский Эрос (а он вообще, как показал Аристотель, многоэтажен: секс и ощущения — в гениталиях, любовь и чувства — в сердце, а ум, познание — в голове) имеет свое особенное, а именно: любовь стоит выше секса. Любовь представляет собой как бы взаимное истязание, страдание, и в этом ее наслаждение. Здесь в единоборстве находятся два из семи смертных грехов: гордыня и любострастие[20], чтобы с помощью одного то ли справиться, то ли получить большее наслаждение от другого. «Телесной похоти нет, — заметил Г. Гачев, — зато есть похоть духа» (56, 170). Суть русского Эроса великолепно выражена в следующем стихотворении Пушкина:

«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,Стенаньем, криками вакханки молодой,Когда, виясь в моих объятиях змией,Порывом пылких ласк и язвою лобзанийОна торопит миг последних содроганий!О, как милее ты, смиренница моя!О, как мучительно тобою счастлив я,Когда, склонялся на долгие моленья,Ты предаешься мне нежна без упоенья,Стыдливо–холодна, восторгу моемуЕдва ответствуешь, не внемлешь ничемуИ. оживляешься потом все боле, боле —И делишь наконец мой пламень поневоле!»

Пламенная вакханка — жрица секса — оттеняется стыдливо–холодной русской женщиной: выше сладострастья — счастье мучительное, дороже страсти — нежность. Такое толкование любви у поэта весьма близко к народному. В русском народе говорят «жалеть» — в смысле «любить»; любовные песни называются «страдания». В отношении женщины к мужчине преобладает материнское чувстао: пригреть горемыку, непутевого, она уступает ему не столько из–за сексуальной пылкости, сколько из–за наплыва сочувствия и нежности. Точно также и в русском мужчине сладострастие отнюдь не является всепоглощающим.