Ярость Антея - Роман Глушков

Совершив короткую экскурсию по старинному краеведческому музею, первые четыре молчуна появляются на южном краю площади Ленина… и следуют мимо, двинув вдоль по Красному проспекту к филармонии. Однако на подходе еще, как минимум, два или три десятка багорщиков, которые грозятся вот-вот нарисоваться перед театром. Бибенко и Максудов также их видят. Но по нашему уговору мы должны покинуть позиции лишь тогда, когда враги пересекут площадь и ступят на аллею сквера. От того, будет их больше или меньше десяти, зависит, выйдут наши товарищи на боевые позиции или это нам придется прятаться в катакомбах вместе со всеми за неприметной железной дверью одного из подвальных помещений. Такой вот расклад. Ни дать ни взять, партия в кости, на кону которой поставлено семнадцать человеческих жизней.

Из-за зданий на западном краю площади выходят почти одновременно… я даже сбиваюсь со счету, сколько, но явно больше двадцати молчунов. Первая моя мысль при виде их – сорваться с места и броситься бить тревогу. Яснее ясного, что ни о какой игре в прятки с этой оравой не может идти речи. Да и приказ Папаши Аркадия вполне конкретен: пропустить внутрь театра максимум десять противников… Однако я стискиваю зубы и заставляю себя повременить и дождаться, пока вражеский взвод достигнет ключевой отметки. И правильно делаю, что обуздываю свой страх и не нарушаю нашего с товарищами уговора. Дойдя до середины площади, багорщики разделяются на три неравные группы. Одна из них поворачивает направо и шагает следом за «краеведами», что посетили музей и теперь нацелились на филармонию. Вторая – самая крупная, – решительно марширует налево, в сторону еще не обследованного ею обширного квартала административных высоток. Что ни говори, весьма подходящий райончик для столь многочисленной компании. И лишь три молчуна не отклоняются от курса, а направляются прямиком к Сибирскому Колизею. Нет сомнений, что они и будут теми врагами, с кем мы сцепимся в первую очередь, если удача предательски от нас отвернется.

Тройка багорщиков минует памятник и ступает на аллею, что ведет к театральному парадному входу. Я отползаю от края крыши, переворачиваюсь на спину и подаю следящим за мной товарищам знак, дабы те снимали наблюдение и уходили. Как они это делают, я не вижу – в искусстве маскировки эти парни хорошо поднаторели, – но знаю, что Саня и Максуд не прозевали мою команду и сейчас ретируются в театр. Мне тоже следует поспешать. Когда противник войдет в вестибюль, нам нужно уже убраться в подвал.

Все пока идет по плану и у нас достаточно времени на то, чтобы скрыться. Однако бывают порой недоразумения, которые происходят не раньше, не позже, а именно в тот момент, когда ты решаешь вопрос собственной жизни и смерти. Так случается и со мной. Вместо того, чтобы удирать за товарищами в убежище, мне приходится спешно менять план и пожинать горькие плоды собственной безалаберности.

Глупее возникшей у меня на пути проблемы не сыскать! И впрямь, вот бы знать заранее, где споткнешься! Дверь выхода с чердака на вестибюльную крышу запирается на механический врезной замок и обладает довольно тугой пружиной. Зная, что мне предстоит покидать наблюдательный пост в спешке, я решаю упростить себе отступление. Дабы не возиться с выданным мне ключом, я бросаю его изнутри, в замочной скважине, а саму дверь оставляю приоткрытой, вложив между ней и порогом кусок отколотой штукатурки. Эта мелочь и есть моя главная ошибка. Засунь я в косяк что-нибудь покрепче, и все у меня сложилось бы замечательно. Но подобранный мной обломок оказывается слишком рассыпчатым и вскоре переламывается пружинной дверью пополам, будто кусачками. После чего она тут же возвращается на свое законное место, а механический замок защелкивается. Секунда, и ближайший ко мне вход в здание отрезан.

«Я не хочу, чтобы какой-то жалкий камень отнял у меня победу!» – так, кажется, изрек Ахиллес, принципиально не став добивать споткнувшегося в поединке с ним Гектора и позволив тому подняться с земли. При виде подлянки, которую устроил мне мой камень, я тоже чувствую себя не лучше споткнувшегося троянского царевича, над которым занесено копье свирепого мирмидонца. Вот только на благородство моих врагов рассчитывать, увы, не приходится. Впрочем, как и на помощь друзей, спешащих сейчас со всех ног в убежище. Когда Саня и Максуд поймут, что я безнадежно отстал, выяснять, что со мной случилось, будет слишком поздно. Никто не оставит дверь в катакомбы нараспашку, гадая, успею ли я добежать до них, пока враг не вторгся в театр. А теперь мне туда ни за что не поспеть вовремя, это факт.

Спрятаться на крыше тоже невозможно. В какую бы щель я ни забился, как только багорщики доберутся до верхних этажей соседних высоток, я буду виден как на ладони. Но положение у меня пока не безнадежное, ведь существует еще одна дверь. Та самая, через которую мы с Кленовской выходили сегодня утром прогуляться и куда только что слиняли Бибенко и Хакимов. Не припомню, чтобы Ольга отпирала ее ключом, так что, вероятно, для меня еще не все потеряно.

Медлить нельзя, и я, пригнувшись, бросаюсь к далекой, но достижимой цели. Стремглав промчавшись по крыше вестибюля, я проскакиваю между столбами высокой балюстрады и, не задерживаясь, продолжаю бег по кромке купола. Спасительная дверь располагается на его диаметрально противоположной стороне, в корпусе возвышающейся за ним сценической коробки. И дверь эта – вот дьявольщина! – тоже закрыта…

– Только без паники, брат! – подбодряет меня Скептик. – Нет там никакого замка, я точно помню. Готов руку дать на отсечение!

– И когда ты, твою мать, успел ее отрастить? – спрашиваю я на бегу дрожащим от волнения голосом. Неудивительно, что братец сохраняет чувство юмора, ибо оно его отродясь не покидает. Удивительно, как я вообще могу воспринимать сейчас его дурацкие шутки.

– Не смей оскорблять маму! – возмущается Скептик. – Особенно накануне нашей с ней весьма вероятной встречи!

– Хочешь сказать, что мне тебя еще на том свете терпеть придется?.. – Я подбегаю к двери и надавливаю на нее плечом. Все-таки заперто. Но не на замок, который здесь имеется, но давно сломан, а всего лишь на приделанную поверх него «фантомами» щеколду. К тому же приделанную для проформы, чтобы только дверь не хлопала на сквозняке. Мне даже не приходится пинать ее и будоражить округу грохотом. Второй, чуть более сильный толчок разгибает проволоку, что крепит щеколду к двери, и та отворяется. Без единого скрипа, поскольку петли на ней предусмотрительно смазаны маслом. Именно благодаря осторожности во всем, даже в таких мелочах, клан Папаши Аркадия умудрился дожить в «Кальдере» до нынешнего дня. А вот доживут ли «фантомы» до завтра – очень спорный вопрос.

Стараясь не топать, я добегаю до фойе, но едва приближаюсь к ведущей на первый этаж лестнице, как внизу звенит разбитое стекло, а вслед за ним раздается треск ломающегося дерева. После нашего возвращения от Бивня Кунжутов приказал запереть вход в вестибюль, но молчунов это не останавливает. Выдрав баграми одни из пяти парадных дверей, они легко проникают внутрь и сейчас должны наткнуться на баррикаду. В которой предусмотрительный Папаша нарочно не стал заделывать лазейку. Потому что иначе багорщики разворотили бы наше оборонное сооружение, а оно могло нам еще понадобиться.

И верно – не разворотили. Кроме грохота выломанной двери иного шума снизу не слышится, хотя накинься молчуны на баррикаду, треск стоял бы как на лесоповале. Хитрость полковника удалась, однако легче мне от этого не становится. Я замешкался на крыше и теперь отрезан от подвала, потому что по первому этажу уже разгуливали враги. Добегался! Теперь стычки с ними явно не избежать, но как быть, если даже один сделанный мной выстрел поднимет в округе грандиозный переполох и привлечет сюда целую орду багорщиков? Защищаясь, я гарантированно подставлю под удар товарищей. А как иначе? Бросить оружие и добровольно отдать себя на закланье во имя общего дела?

Пылай во мне дух отваги, клянусь, я поступил бы так не колеблясь ни секунды. Но дух у меня был и остается самым что ни на есть заурядным и противящимся любому геройству с моей стороны. Тем более, пока я еще в силах убегать и прятаться. Кто сказал, что в театре больше нет укромных уголков? Бред! Такого просто не может быть! Ведь моя задача – укрыть не полтора десятка человек, а всего одного, да к тому же не обладающего богатырской комплекцией. И более того – я уже знаю, где мне схорониться!..

Большой зал Новосибирского государственного академического театра оперы и балета! Солидно звучит, не правда ли? А выглядит еще внушительнее. Без малого две тысячи мест. Просторная сцена. Высокий трехъярусный амфитеатр, отделанный панелями из мореного дуба. По периметру зала – колонная галерея, заставленная копиями античных статуй. Шестиметрового диаметра хрустальная люстра весом с два легковых автомобиля. Звукоотражающий лепной потолок. Такая же вычурная лепнина на стенах. Обитые пурпурным бархатом кресла. Под стать им красные ковровые дорожки и драпировка… Короче, есть чем восхититься человеку, просидевшему три месяца в тесном изоляторе для буйнопомешанных.