Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви - Николай Чадович

– Так и быть, – хмуро пообещал Вершков. – Уговорили… Трактирщик у меня будет зваться не Лифшицем, а Кронштейном…

После этого они демонстративно не общались между собой часа два, вплоть до начала следующей попойки, организованной Бубенцовым, также получившим от ТОРФа материальную помощь. По настоянию Кости на это мероприятие был приглашен и Лифшиц, кстати говоря, к Вершкову никаких претензий не имевший. Свою позицию он объяснил следующим образом:

– Можно обижаться на Навуходоносора, на Нерона, на Тита, на Гитлера. А обижаться на пустобреха Вершкова нельзя. Не та фигура.

– Подожди! – чокаясь с Лифшицем, пообещал Вершков. – Дорвусь я еще до власти! Вот тогда наплачетесь! Тит и Гитлер против меня ягнятами покажутся.

– Надеюсь, лично для меня будет сделано исключение. – Лифшиц исподтишка подмигнул всем собравшихся. – Ведь Тит приблизил к себе Иосифа Флавия, а Гитлер закрывал глаза на происхождение Эйхмана.

– Хм… – задумался Вершков. – Что-то в этом есть. Но только тебе сначала придется доказать свою верность. Как ты собираешься это сделать?

– Напишу книгу. «Вершков – конечная стадия реинкарнации Тита и Гитлера».

– Нет, слишком пышно. «Вершков – дрессировщик Лифшицев», так будет лучше.

Две недели семинара пролетели так быстро, словно писатели-фантасты могли воздействовать своей духовной энергией на ход времени.

Почти полсотни произведений было рекомендовано к печати, а вдвое большее количество – отвергнуто. Случалось, что в последнюю категорию попадали вещи вполне достойные. Трудно было угодить сразу и Чирьякову, и Топтыгину, и Верещалкину, и Элеоноре Кишко.

Впрочем, как утверждали знающие люди, шанс оставался у любого из писателей-неудачников. Чтобы реализовать его, нужно было сначала добиться аудиенции у Катьки, а потом привести в свою пользу какие-нибудь аргументы – либо чрезвычайно убедительные, либо, наоборот, совершенно абсурдные. И тогда по воле Снежной королевы твоя рукопись из категории отвергнутых могла незамедлительно перекочевать в категорию одобренных. Реальная издательская политика формировалась не на бурных заседаниях семинара, а в тишине Катькиного номера люкс.

Впрочем, члены творческого объединения не только упорно трудились, но и культурно отдыхали. Было совершено несколько в высшей мере поучительных экскурсий – в погреба местного винодельческого завода, где Бубенцов заблудился на целые сутки; в зоопарк, где Вершков сильно повздорил с мартышками; в дендрарий, где Хаджиакбаров сломал уникальное африканское растение вельвечию, по ошибке приняв его за верблюжью колючку; в исправительно-трудовую колонию строгого режима, где силами семинаристов был дан концерт (Элеонора исполняла латиноамериканские танцы, Гофман-Разумов изображал нанайскую борьбу, Бармалей и Лифшиц пели дуэтом, а Салимат играла на зурне).

Кутежи становились все более массовыми и все более демократичными. Косте Жмуркину, например, сподобилось не только выпить с Верещалкиным на брудершафт, но и подергать директора за бороду – такую густую и жесткую, что хоть ржавчину с железа отскребай.

Разъезд затянулся на несколько суток. Кто-то отправлялся домой самолетом, кто-то поездом, кто-то предпочел морской транспорт. Нашлись и такие, кто нанял междугороднее такси.

В последнюю ночь перед Домом литераторов постоянно дежурили милицейский наряд и машина «Скорой помощи».

Костя отбывал одним из последних, когда на всех этажах уже шла генеральная уборка, а воспрянувший духом обслуживающий персонал расставлял в вестибюле горшки с экзотическими растениями, фарфоровые вазы и мраморные скульптуры, которым отныне ничто не угрожало.

Горничные при этом оживленно переговаривались.

– Запретил наш директор этих чудиков сюда пускать, – сообщила одна. – Сказал, чтобы в следующий раз на диком пляже селились. Вместе с этими… нудистами и педеристами.

– Может, с педерастами? – переспросила другая.

– Во-во! С ними, родимыми…

– А мне жалко… Хорошие были люди. Я после них только пустых бутылок на сто рублей сдала. Один вообще штаны забыл. Вполне еще приличные. Моему зятю как раз впору пришлись…

Уже в поезде, лежа на верхней полке (нижнюю он уступил старику Разломову, с которым оказался попутчиком), Костя мысленно подвел итог своей поездки.

Сам он получил от семинара «чувство глубокого и полного удовлетворения», как принято было говорить в приснопамятные времена. А как же еще – и денежек подзаработал, и погулял на халяву, да еще и с интересными людьми познакомился!

Вот только каким боком все это вылезет его новым знакомым?

Как Костя ни прикидывал, как только ни анализировал свои чувства, а выходило, что на сей раз никакого зла он причинить не мог.

Ведь, честно говоря, при всем желании нельзя было воспылать любовью ни к шуту гороховому Вершкову; ни к самозваному сотнику Бубенцову, который, подвыпив, мог зарубить кого угодно, хоть красного, хоть белого, хоть японца, хоть русского; ни к Лифшицу, тихому только на вид, а на самом деле мнящему о себе столько, что унижения доставляли ему одно удовольствие; ни к Верещалкину, чьи убеждения представляли собой дичайшую смесь между комсомольским кретинизмом и базарным практицизмом; ни к слишком холодной Катьке; ни к чересчур горячей Элеоноре; ни к другим мелким и крупным деятелям ТОРФа.

Пускай и дальше выпускают свои никчемные сборники, делят шальные деньги, славят школу Самозванцева и враждуют с поборниками «Девятого вала».

Бог им судья! Бог да еще время, которое само распределит всех по соответствующим полочкам, а кого и по пунктам приема макулатуры…

Часть IV

Глава 1

Живые деньги

Вот так жизнь Кости Жмуркина приобрела новый смысл. Мало того, что дело, которым он занимался сейчас, давало средства к существованию, оно еще и нравилось ему.

На свете есть много удовольствий, и одно из них, доступное, правда, не всем, – создавать свои собственные миры, пусть даже на бумаге.

Нельзя сказать, чтобы Костя научился писать (некоторые маститые авторы так и не сумели освоить это ремесло до конца жизни). Но он по крайней мере знал, как писать не надо. Критиканство, пессимизм, умничанье и тяга к мистике в ТОРФе не поощрялись. Нельзя было подвергать сомнению исторические факты, вернее, их общепринятую интерпретацию.

Не рекомендовалось также как-либо задевать иностранные государства, кроме разве что чилийской хунты и южноафриканских расистов. Международная обстановка менялась с пугающей непредсказуемостью. Бывший враг, на которого проливались ушаты грязи, мог внезапно стать лучшим другом и наоборот.

Однажды Костя имел неосторожность упомянуть Кубу, и хотя действие рассказа происходило в далеком прошлом, остров Свободы пришлось спешно менять на мало кому известный Пинос.

Денежки от ТОРФа поступали довольно исправно – Катька свое дело знала. Костя купил себе хорошую пишущую машинку, сыну, уже заканчивавшему школу, – часы, а Кильке – новую мясорубку.

Кстати сказать, эта стерва вела себя довольно странно. С одной стороны, Костины заработки ее устраивали. Но то, что он пишет и даже печатается, вызывало у Кильки глухое раздражение. Каждый успех мужа был для нее равносилен пощечине. В припадках истерики она несколько раз пыталась разбить машинку и уничтожить рукописи.

Раз в год, а то и чаще, Костя выезжал на очередные семинары, места для которых Верещалкин всегда выбирал с умом – где-нибудь у моря, в благословенных винодельческих краях.

Атмосфера в творческом объединении постепенно менялась. Чирьяков и Топтыгин появлялись на семинарах крайне редко, и в рот им уже никто не заглядывал. Катька, пользуясь тем обстоятельством, что Верещалкин стал страдать провалами памяти, забирала себе все больше власти. Утихли и панегирики в адрес Самозванцева.

Такая жизнь Костю в принципе устраивала. У власти появилось столько своих проблем, что ей уже некогда было заглядывать в душу каждого отдельного гражданина. Антиалкогольная кампания выдохлась сама собой. В свободной продаже появились книги, только за чтение которых раньше давали срок. Умолкли глушилки. В магазинах, правда, было хоть шаром покати, зато вдруг ожил рынок.

Возможно, впервые за последние двадцать лет Костя жил в согласии с самим собой и окружающим миром. Иногда ему даже казалось, что перестройка была задумана не зря, а социализм и в самом деле может иметь человеческое лицо (вот только как представить себе эдакого «нового Минотавра»?)

Былое отчуждение и неприятие окончательно еще не переросло в симпатию, однако столь резкая перемена полярности Костиных чувств привела к тому, что гигантский ковчег под названием Эсэсэсэр, до того следовавший, как казалось, незыблемым курсом, начал рыскать из стороны в сторону, натыкаясь на прежде малозаметные рифы.

Приближалась осень, и гибельный айсберг прятался где-то в августовском тумане.