Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

И к машинам и к людям при них у Тансыка было одинаковое отношение: люди казались ему немножко машинами, а машины — немножко людьми. Они переговаривались между собой на своем особом языке гудков, шумов, знаков. У машин Тансыка поражала людская разумность движений: экскаватор всегда брал нужную землю, аккуратно выбрасывал ее в вагонетки; тепловозы знали места остановок, понимали команду и людей и экскаватора.

Весь сложный механизм выемки был малопонятен Тансыку, казался грандиозным, неохватным. В нем Тансык занимал ничтожное место — убирал камни, оброненные экскаваторами и вагонетками на узкоколейный путь, по которому увозили ненужную породу, и мешавшие движению тепловозных составов. Тансык постоянно чувствовал свою незначительность. Копыто лошади, если оно способно к этому, вероятно, сознает себя более важной штукой. Послушно, подавляя усталость и боль, он делал все, что требовали от него и люди и машины. У него были примеры, что здесь шутить не любят: окажешься на чужом месте, не увернешься вовремя, не исполнишь команду — могут толкнуть, ударить, искалечить.

И только один бригадир Гусев не считался с этим. То пеший, то верховой, то в вагонетке, он постоянно, как ветер, носился по выемке — к экскаватору, компрессорам, к бурильщикам, взрывникам, — командовал, бранился, останавливал машины, запускал в них руки. И люди и машины, работавшие на выемке, беспрекословно слушались его. Тансыку он представлялся сверхчеловеком и одновременно сверхмашиной, повелителем. Встречая Тансыка, он обычно приостанавливался и говорил по-свойски:

— Здорово, брат! Как дела? Работай, старайся, хвалю за это!

Подержав Тансыка с месяц на уборке камня, Гусев вдруг распорядился:

— Бросай-ка, брат, лопату! Пойдем испробуем другое дельце!

Прошли мимо экскаватора, компрессоров и поднялись на гору к бурильщикам. У одного из них Гусев взял бурильный молоток и подал Тансыку.

— Нажимай крепче, чтоб меньше прыгал.

Тансык воткнул молоток в землю, стиснул ручки. Гусев дал струю воздуха. Молоток застучал, запрыгал. Бригадир крикнул:

— Нажимай!

Молоток врезался в камень, выбивал искры, встряхивал Тансыка, как ошалелый рвался из рук. Тансыку хотелось бросить дикую машину, убежать от нее подальше, и только страх перед бригадиром удержал его от этого. Побледнев от напряжения и неприятной дрожи, он продолжал нажимать.

— Вот-вот, — хвалил бригадир. — Не смей бросать, держи его, как необъезженную лошадь!

Совет пришелся по душе Тансыку, в самом деле было похоже, что в руках у него молодой, ярый конь, заседланный и взнузданный в первый раз.

Опыт удался. Гусев зачислил Тансыка в бурильщики и сам познакомил подробно с молотком — разобрал весь на части, рассказал, что делает каждая из них, потом собрал и велел Тансыку:

— А теперь — ты!

Тансык с опаской вывинчивал шурупы, снимал гайки, другие штучки и думал: «А вдруг они оживут, рассердятся и убьют меня». Но штучки, совсем недавно живые, сверлившие камень, сильно рвавшиеся из рук, теперь были неподвижны, как мертвые.

Когда парень разобрал молоток до конца, Гусев велел собрать его. Тансык попробовал, но перепутал части и отказался:

— Машина не хочет.

— Не машина не хочет, а ты не умеешь. Научись разбирать и собирать, это обязательно. Вот гляди, что к чему! — Гусев свинтил молоток и преподнес Тансыку как подарок. — Твой. Береги, ухаживай!

Вскоре Тансык сделался заправским бурильщиком — научился разбирать и собирать молоток, распознавать горные породы, держаться на кручах, ноги его стали устойчивыми, руки цепкими, глаза бесстрашными.

Жить он переселился в юрту бурильщиков, которых считал издали полулюдьми, полумашинами. Жизнь его наполнилась удивлением и радостью. Сначала он увидел, что бурильщики — самые обыкновенные и хорошие люди. После работы в юрте все любили поговорить, поиграть мирно в шахматы и шашки, рассказать веселое, смешное. Все получали и писали письма, вспоминали свои дома, жен, детей, невест. Охотно помогали Тансыку в работе и называли его дружески «наш подшефный».

Бурильный молоток сильно изменил отношение Тансыка к людям и машинам. Научившись разбирать и собирать его — умерщвлять и оживлять, — парень убедился, что машины послушны человеку, послушны больше, чем конь хозяину. Ему стало радостно за людей и спокойно за самого себя, день ото дня он убеждался на своем молотке, что человек — повелитель машин, день ото дня освобождался от страха перед машинами, как перед существами, которые могут взбунтоваться против человека, не подчиниться ему. Разбирая и собирая молоток, он невольно думал, жива машина или мертва. Разберет — молоток мертв, соберет — жив. Он полюбил это занятие и через него усвоил, что машины живы мыслью и знанием человека. В каждую часть машины человек вложил свою мысль, и оттого каждая часть и вся машина движется, гудит, ломает горы, поднимает грузы, как живая.

Приглядываясь к тепловозам, компрессорам, экскаватору, он догадывался о многом, что раньше было закрыто для него. «Почему машины кажутся разумными существами? Да потому, что человек вложил в них свой разум. Почему они делают всегда именно то, что нужно? А человек заранее обдумал их движения и работу, вложил в них именно такие способности».

Раньше его давило сознание, что человек слабей машины, исполняет ее волю, теперь его радовало новое сознание: человек сильнее машины, она исполняет его волю. Тансыку захотелось сделаться повелителем машин, не только одного бурильного молотка, а всех самых крупных и сложных. В свободное время он начал ходить к компрессорам, экскаватору, тепловозам, наблюдать, какие мысли заложил в них человек, — какой части вертеться, какой хватать груз, какой дышать, гудеть… С острой завистью глядел он на машинистов и механиков, как хотелось ему получить такую же силу и власть, какую имели они. Тронул ручку — и экскаватор опускает ковш, тронул еще — он хватает целый воз грунта, дернул веревку — ковш сбрасывает грунт в вагонетку. И полное послушание — ни упрямства, ни заминки!

— Дайте попробовать! — приставал Тансык к машинистам.

Некоторые отказывали с маху, другие спрашивали какие-то права. Убедившись, что парень не имеет не только прав, а даже понятия, что это такое, говорили наставительно:

— Сперва получи права!

— Где? — допытывался Тансык.

Называли Москву, Ленинград, Урал, — словом, те места, в каких машинисты зарабатывали и получали свои права. В конце концов полную ясность о правах на управление машинами дал ему муж сестры шофер Ахмет.

Тансык заявился к бригадиру Гусеву и сказал:

— Сделай меня хозяином машин!

— Ты что, захотел в тюрьму?! — Гусев посмеялся. — Теперь всякие хозяева не в чести.

— Я — работать. Повернул бы ручку — и машина послушалась.

— Значит, машинистом, механиком.

— Как ты, — дополнил Тансык. Много отдал бы он за одну минуту побыть бригадиром, как Гусев.

— На каких же машинах?

— На всех, на всяких.

— Это не выйдет, за все возьмешься — ни с одной не справишься. Пока бури, потом подумаем.

Тансык начал проситься в Москву или в другое какое-либо место, где можно получить права работать на машинах.

— Все получишь здесь, и права и машину. Я помню тебя, — обнадежил его Гусев.

В ущелье Огуз Окюрген засуетились, зашумели люди: бурильщики, взрывники, экс-комбриг Гусев, скальный прораб Дауль… Зафыркал компрессор, затрещали бурильные молотки. Готовился первый, пробный взрыв.

Любой взрыв, а первый особенно — игра с неизвестным. Как бы хорошо ни был подготовлен, он может кончиться неудачей, принести неприятности: окажись в породе какие-нибудь особые свойства — получатся слишком крупные, непосильные для экскаватора глыбы, подвернись неожиданно человек — жертва…

Секунды, отделяющие запал от взрыва, слишком короткие для того, чтобы завернуть цигарку, для взрывника — целая жизнь, наполненная тревогами, надеждами и многообразными воспоминаниями. К ним нельзя привыкнуть, сколь бы часто ни повторялись они. Потому-то скальный прораб Дауль был не в себе.

С лицом, исполосованным злыми складками, с перекошенным, широко открытым ртом, он стоял перед нежданной толпой любопытных, собравшихся поглядеть на зачин, и грозил ей костистым волосатым кулаком.

Вздумайся кому-нибудь переступить указанную черту, криком, шуткой, слишком ли громким сморканьем нарушить торжественность момента — Дауль, верно, дал бы ему тумака.

Толпа держалась, как замороженная, лишь в кучке взрывников шебаршились шутки, и с лица на лицо перепархивали усмешечки по поводу не в меру взволнованного прораба.

Орудийный залп. За ним несколько разрозненных, догоняющих друг друга выстрелов. Из глубины ущелья выскочил коричневатый столб с лохматой головой, будто прикрытый бараньей шапкой, и начал подниматься к небу.