Супружеские пары - Джон Апдайк

— Твоя очередь, Пайт! — окликнула его Анджела.

Он мысленно обозрел весь мир — города и поля, моря и колокольни, грязь и деньги, бревна и стружку, синие молитвенники, пух на лепестке розы. Зад. Истина открылась ему во всей ее неоспоримости: смыслом наделен только зад. Что может быть лучше задницы?

— Спящая женщина… — вымолвил он.

— Почему спящая?

— Потому что во сне она так женственна!

— Ты пьян, Пайт, — сказала Кэрол, и он догадался, что оскорбил ее своей простотой. Мир ненавидит свет.

Фредди прищурился глазами и ртом.

— А может, она спит потому, что ты боишься ее, когда она бодрствует?

— Говори за себя! — отрезал Пайт. Ему вдруг наскучила эта игра и захотелось домой, к спящим детям; может, их, Рут и Нэнси, он и подразумевал — тяжелых от сна, как кусочки рахат-лукума, отягощенные сахарной пудрой? — Спящая женщина!

— Но с детскими ноготками, — сказал Фредди Торн. — Немного теплее. Что скажешь, Терри?

Она уже давно приготовилась, давно сидела с самодовольной улыбкой.

— Музыка Иоганна Себастьяна Баха.

— Переложение для лютни? — ревниво осведомился Пайт.

— В любом виде и исполнении. В этом и заключается прелесть Баха. Он сам не знал, до чего велик. Просто человек добросовестно пытался прокормить семнадцать детей.

— Еще теплее, — прошептала Анджела.

— Ерунда! — сказал Пайт Терри. — Он мечтал о величии. Страсть как хотел бессмертия. — Значило ли это, что он продолжает спор с Кэрол о своих домах, ее картинах, просит прощения, отчаянно исповедуется?

— А мне чудесное представляется вполне заурядным, — сказала Терри невозмутимо. — Простым и светлым. Такое хорошо вертеть в пальцах.

— Смотри, не запачкай! — посоветовал Фредди, записывая. — Произведения Баха, не обязательно для струнных инструментов. Анджела.

— Вы невыносимы! Все так уверены в том, что хорошо, что плохо! А мне не приходит в голову ничего однозначно чудесного. Разве что дети, только я не знаю, мои собственные или сам факт материнства — то, о чем говорила Кэрол. В общем, я еще не готова, Фредди.

— Святое причастие, — сказала Фокси. — Необъяснимо!

— Теперь очередь самого Фредди, — сказал Пайт. Так он спасал и Анджелу, и Фокси. В играх, изобретаемых Фредди, главная опасность заключалась в разоблачении. Опасность и смысл игры.

Фредди отложил карандаш и зашевелил губами, словно считывая волшебный текст, материализовавшийся в воздухе.

— Самое чудесное, что я знаю, — это людская способность к самообману. На ней все и зиждется.

— Только в мире людей, — уточнила Кэрол. — Это тонкая корка тщеславия, обволакивающая реальность. Звери, например, друг друга не обманывают. И камни тоже.

— Вот как? — встрепенулась Анджела. — Тогда я говорю «звезды». Конечно, звезды!

Пайт — удивленный, испуганный Пайт, утонувший в пучине ее ясного лика спросил:

— Почему?

Она пожала плечами.

— Они такие неподвижные! Они выше нас всех. Словно кто-то швырнул горсть соли, а она взяла и повисла там, вверху, на миллиарды лет. Знаю, они движутся, но не относительно нас — мы для этого слишком малы. Мы слишком быстро умираем. И еще они красивы — Вега летней ночью, Сириус зимой. Неужели я — единственная, кто еще на них хотя бы изредка поглядывает? Мой дядя по материнской линии, Лансинг Джиббс, был астрономом. Кажется, его именем названо целое астрономическое явление — «эффект Джиббса». Может, это целая галактика. Представьте — целая галактика, бесчисленные солнца и планеты, носящая имя одного человека! Он был очень низенький — переболел чем-то в детстве, колченогий, зубы торчком. Меня он любил, хотя я вымахала выше его. Он показывал мне звезды первой величины: Бегу, Денеб, Антарес, Арктур. Некоторые я забыла. В детстве я любила лежать на веранде нашего летнего дома в Вермонте и мечтать о межзвездном путешествии — о вечном скитании от жизни к жизни. Это и есть чудо.

— Ты очаровательна, Анджела, — сказала Фокси.

— Она это умеет, — сказал Пайт и вздохнул. Им давно следовало уйти.

— Расскажи нам о самообмане, Фредди, — повторила Терри.

Фредди, закутавшийся в шаль, смахивал на безумную старуху с отвратительными пальцами нок вросшие, омертвелые ногти, исковерканные обувью.

— Ко мне все время приходят люди с безнадежно испорченными зубами, начал Фредди. — С абсцессами, которые они ради самоуспокоения предпочитают считать невралгией. Они месяцами терпят страшную боль, не могут ни жевать, ни даже закрыть рот, а все потому, что подсознательно боятся потерять зуб. Потеря зуба символизирует для человека смерть; это классический символ кастрации. Лучше член, причиняющий нестерпимую боль, чем никакого члена. Меня они до смерти боятся — ведь я могу сказать им правду. Им ставят протезы, я говорю им, что так гораздо лучше, и они охотно мне верят. Все это брехня. Лишившись зубов, вы уже не получите назад свою улыбку. Вообразите, сколько приходится врать онкологу! В прошлом году я был в медицинском колледже и наблюдал там скелеты, болтающие о выздоровлении, женщин без лица, по-прежнему делающих себе завивку. Самое забавное, им не становится лучше, и всем на это наплевать. Ты рождаешься, чтобы перепихнуться и подохнуть — чем быстрее, тем лучше. Кэрол, ты права насчет хитроумной машины, от которой все пошло, но вся штука в том, что она едет в одну сторону: под уклон.

— Неужели мы так ничего и не добиваемся? — спросила Фокси. — Ни сострадания, ни мудрости?

— Если мы не сгнием, то кому нужна мудрость? — сказал Фредди. Мудрость нужна для борьбы со зловонием.

— Фредди, — заговорил Пайт ласково, надеясь спасти хотя бы частицу себя от затягивания в воронку под названием «Фредди», — по-моему, у тебя профессиональное помешательство на гниении. Все не только гниет, но и растет. Жизнь — это не только движение под уклон, но и езда вверх и вниз. Возможно, в последнюю секунду траектория меняется. Разве младенец, находящийся во чреве матери, способен представить внешний мир? Неужели ничто вокруг не кажется тебе чудом? Меня поражает не столько наш самообман, сколько изобретательность в создании несчастья. Несчастье — вот во что все мы верим. Несчастье — наша сущность. С самого Эдема мы избираем его. Мы множим невзгоды и кормимся отравой. Но из этого еще не следует, что сам мир не чудесен.

— Хватит барахтаться, дружище Пайт, — сказал ему Фредди. — Все мы неудачники. Жить — это терпеть неудачи. — Он показал свой листок. — Вот он, ваш чудесный мир!

Ноготки младенца

Женщина

(…)

Бах

Причаст.

Способ, к самообману.

— Не верю! — отрезала Фокси. — Все, что люди ни делают, ты, Фредди, превращаешь в ничто.

— Я просто делаю свою работу, — молвил он. — Я бы выбрал что-нибудь другое, но так уж вышло: каждый день — белый халат, и вперед.

Белый халат. Антисептическая истина. Он научился в ней существовать, а Пайт — нет. Он лучше Пайта. Сам Пайт чувствовал, как проваливается в мерзлую зубастую пропасть — душу Фредди. Фокси молча протянула руку, желая его удержать. Терри обернулась к нему и провозгласила:

— Надежду нельзя обрести при помощи логики. Она — добродетель, как смирение. Она дается свыше. А мы решаем, принять ее или отвергнуть.

Анджела встала.

— По-моему, мы все похожи, неважно, во что мы верим. Муж, я пьяна. Вези меня домой.

В прихожей, вдыхая слоновий запах зонтов, Пайт шутливо ткнул Фредди пальцем в живот и сказал:

— Передай Джорджине, что нам ее не хватало.

Фредди отреагировал без всякой игривости. Физиономия под маской пошла пятнами.

— Она решила не ехать. Хочешь что-то ей передать? На Пайта дохнуло холодом: Фредди все знает.

— Просто скажи, что мы все передаем ей привет, — смиренно отозвался Пайт, скользя по поверхности, чтобы остаться на том уровне, где имеют значение действия и не требуется покорность смерти. Он, правда, сомневался, что Фредди знает хоть что-нибудь. Попритворявшись невинной, Джорджина снова захотела грешить с Пайтом, но он уже проверял ее силу и знал, что она способна сопротивляться любому горю, любому соблазну признания. Угрожающий тон Фредди был блефом, типичным хватательным движением в темноте. Пайт не удержался и наподдал ему еще:

— Почему бы тебе не поехать домой, к ней? — Фредди как будто не собирался отчаливать вместе с четырьмя другими.

— Она спит, — сказал Фредди.

Спящая женщина. Ужасно и чудесно. Появлению на вечеринке, в обществе любовника, она предпочла сон. Сон как взращивание печали. Пайт чувствовал, что она не находит выхода из тьмы, в которую ее погрузил муж, и сожалел, что снова у нее побывал.

Кэрол молчала, дожидаясь возвращения Эдди. Она и Фредди, оба в нелепом для этого времени суток купальном облачении, махали уезжающим с тускло освещенной веранды. Узкий дом Солцев стоял неосвещенный, не считая одной включенной лампочки внизу. Тарбокс уже улегся спать. Водопад у игрушечной фабрики негромко подавал голос. За полем для гольфа раздался визг автомобильных шин. Среди звезд летел невидимый авиалайнер, издавая скрип ногтя по стеклу. Поспешный обмен прощаниями. Фокси и Терри, две подпрыгивающие тени на грустной сентябрьской улице, удалялись к галлахерскому «мерседесу». Фокси, не обернувшись, пошевелила пальцами левой руки — «до следующего прикосновения».