Моя жизнь. Встречи с Есениным - Айседора Дункан

Скоро выстроилась очередь жалких, худых, изнуренных голодом женщин. За драхму они покупали маис, который греческое правительство продавало в порту.

Раймонд опять направил свое судно в Корфу. Там он велел плотникам сделать для него ткацкие станки и, вернувшись в Санти-Каранту, объявил: «Кто хочет ткать шерстяную пряжу по узорам за одну драхму в день?»

Толпы голодных обратились за работой. Свои узоры Раймонд снял с рисунков древних греческих ваз. Вскоре шеренга женщин ткала у моря, и Раймонд научил их петь в унисон с их работой. Закончив ткать узоры, они принялись за прекрасные одеяла, которые Раймонд отослал в Лондон, где продал их с пятьюдесятью процентами прибыли. На эту прибыль он устроил пекарню и продавал белый хлеб на пятьдесят процентов дешевле, чем греческое правительство продавало маис, и основал свою деревню.

Мы жили в палатке у моря. Каждое утро при восходе солнца мы погружались в волны и плавали. Время от времени, когда у Раймонда оказывался излишек хлеба и картофеля, он переходил через горы в деревни и распределял хлеб между голодными.

Албания — странная страна. Здесь находится первый алтарь Зевсу-Громовержцу. Его назвали Зевсом-Громовержцем потому, что в этой стране зимой и летом бушуют бури, сопровождаемые громом, и льют бурные ливни. Мы пробирались сквозь эти бури в наших туниках, в сандалиях, и я поняла, что мокнуть под дождем гораздо веселее, чем ходить в непромокаемом пальто.

Я видела много трагических зрелищ. Мать, сидящую под деревом, держащую грудного ребенка на руках. Трое или четверо детей цепляются за нее — все они голодны и не имеют пристанища. Дом их сожжен, муж и отец убиты турками, стада угнаны, а пастбища уничтожены. Несчастная мать сидела с оставшимися у нее детьми. Таких, как она, Раймонд наделял многими мешками картофеля.

Глава двадцать шестая

Однажды я почувствовала, что должна покинуть эту страну гор, огромных скал и бурь, и сказала Пенелопе:

— Я чувствую, что не могу дольше глядеть на все это.

Я сделала все, что было в моих силах, чтобы убедить Раймонда и Пенелопу покинуть пасмурную страну Албанию и вернуться со мной в Европу. Я привела судового врача, чтобы использовать его влияние, но Раймонд отказался покинуть своих беженцев и деревню, а Пенелопа, разумеется, не оставила его. Итак, мне пришлось покинуть их на этой заброшенной скале, где защитой им могла служить лишь маленькая палатка, над которой часто проносился настоящий ураган.

Я поехала в Швейцарию.

Предоставленная в Швейцарии самой себе, я испытывала ужасную скуку и меланхолию. Я больше не могла ни одной минуты оставаться на одном месте и, снедаемая неусидчивостью, изъездила в своем автомобиле всю Швейцарию. Наконец, следуя непреодолимому импульсу, я вернулась обратно в Париж, где была совершенно одна, ибо чье бы то ни было общество стало для меня невыносимым. Даже присутствие моего брата Августина, который примкнул ко мне в Швейцарии, оказалось бессильным разрушить горе, сковавшее меня. Под конец я дошла до того предела, когда даже звуки человеческого голоса стали мне противны. Когда люди входили ко мне в комнату, они казались мне далекими и нереальными.

Однажды вечером я прибыла в Париж к дверям своего дома в Нейльи. Его покинули все, за исключением лишь одного старика, который присматривал за садом и жил в сторожке привратника у ворот. Я вошла в свою большую студию, и на минуту вид голубых занавесок напомнил мне о моем искусстве и творчестве. Я решила постараться вернуться к ним. С этой целью я послала за своим другом Генером Скенэ, чтобы он играл мне. Но звуки знакомой музыки лишь приводили меня к припадкам плача. В действительности я плакала сейчас впервые. Все вокруг слишком остро возвращало меня к тем дням, когда я была счастлива. Вскоре у меня начались галлюцинации: мне показалось, что я слышу в саду голоса детей, а когда однажды мне случилось войти в домик, в котором они раньше жили, и я увидала их одежду и разбросанные игрушки, меня охватила глубокая скорбь. Я поняла, что не смогу остаться в Нейльи, и все же, сделав над собой усилие, пригласила к себе нескольких друзей.

Но ночью я не могла заснуть и чувствовала, что река в слишком рискованной близости от дома. Однажды, не будучи в силах больше выносить эту атмосферу, я опять села в автомобиль и отправилась в путь на юг. Лишь очутившись в автомобиле, делавшем 70 или более километров в час, я почувствовала некоторое облегчение от неописуемой тоски, снедавшей меня днем и ночью.

Я пересекла Альпы и продолжала свои скитания в Италии. То я оказывалась в гондоле на венецианских каналах и просила гондольера грести всю ночь, то в древнем городе Римини. Провела одну ночь во Флоренции, где жил Крэг. Я почувствовала сильное желание послать за ним. Но мне было известно, что он уже женат и прочно вошел в семейную жизнь. Я решила, что его приход вызовет лишь раздоры, и сдержала свой порыв.

Однажды в маленьком городке у моря я получила телеграмму, гласившую:

«Айседора, я знаю, что вы путешествуете по Италии. Прошу вас, приезжайте ко мне. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы утешить вас».

Телеграмма была подписана Элеонорой Дузе.

Я никогда не узнала, как она открыла мое местопребывание, чтобы послать мне телеграмму, но, прочтя это магическое имя, я поняла, что Элеонора Дузе была единственным человеком, с кем я хотела бы встретиться. Телеграмма была послана из Виареджио, расположенного как раз на противоположной стороне мыса, где я находилась. Я немедленно пустилась в путь в своем автомобиле, предварительно послав Элеоноре полный благодарности ответ, извещавший ее о моем приезде.

В ту ночь, когда я достигла Виареджио, бушевал сильный шторм. Элеонора жила в небольшой вилле, далеко за городом, но она оставила записку в Гранд-отеле с просьбой приехать к ней.

Глава двадцать седьмая

На следующее утро я отправилась к Дузе, которая жила в розовой вилле, позади виноградника. Элеонора вышла по заросшей виноградом тропинке встречать меня. Она заключила меня в объятия, ее дивные глаза излучали столько любви и нежности, что я почувствовала то же, что должен был чувствовать Данте при встрече в «Раю» с божественной Беатриче.

Я осталась в Виареджио, черпая мужество в сиянии глаз Элеоноры. Она укачивала меня на руках, утешая, но не только утешая — она сама, казалось, близко принимала к сердцу мою скорбь. Я поняла, что не могла выносить общество других людей потому, что все они играли комедию, тщетно пытаясь ободрить меня забвением о прошлом. Элеонора же говорила: «Расскажите мне о Дирдрэ и Патрике…» и заставляла меня повторять ей все их слова и поступки, показывать их фотографии, которые она осыпала поцелуями и плакала над ними. Она никогда не говорила: «Перестаньте горевать», а горевала вместе со мной. И впервые со дня смерти моих детей я почувствовала, что я не одинока. Элеонора Дузе была сверхчеловеком. Ее великое сердце могло бы вместить трагедию всего мира, ее душа была самая лучезарная, которая когда-либо озаряла своим сиянием печальные горести нашей земли. Часто, когда я гуляла с нею у моря, мне казалось, что ее голова достигает звезд, а руки касаются горных вершин.