Ворон на снегу. Мальчишка с большим сердцем - Анатолий Ефимович Зябрев

class="p1">Слабо сеялось через сучья, через лапник солнце, блестки застревали на хвое. В прелости, в сутеми ничего не могло расти, кроме того, что уже наросло, земля под лесинами оставалась голой, как баба в парной бане. Все тут шло по заведенному порядку: деревья каждый год отдавали матери-земле свои плоды, и они наслаивались у корней новыми и новыми пластами.

Годы деревьев определишь по кольцам, думал Алешка, а годы земли по этим вот пластам — а? И он, сложив ладонь лопаткой, вбуравливал руку почти по локоть в податливую землю, однако никаких пластов не обнаруживал, была на всю глубину одинаково жирная, в меру прохладная, в меру парная прель.

Какая же это силища в этой морочной прели, если она выпестовала, подняла, вознесла и держит на метелях, на ветрах, такие вот деревья-огромадины! И в один бок поверни глаза, и в другой — везде одинаково зачернелые от вечности стволы кедров, не обхватить их, если даже сцепиться за руки двум мужикам, кора полопалась от нутряной силы, от соков, борозды будто сохой испаханы.

«Были эти болотные тени, были дремучие леса, горные крутяки за болотами... было все это до нас и после нас будет, во веки веков, пока земля стоит», — думал Алешка. На оголовок Алешкиного сапога откуда-то выполз жук-усачище, древопильщик, крупный, в палец, весь в черную броню забранный. Когда-то, когда Алешкин мир ограничивался двором, грядками в огороде и еще заросшей канавой в заулке, встретился ему в той канаве древопильщик, сидевший внутри скрученной бересты. Зверь этот, страшнее которого Алешка еще и не видывал, глядел на него своими выкатившимися глазами-шариками и водил, нацеливался своими громадными усищами-рожищами с таким сознанием силы, что Алешка лишился духа, а когда обрел способность кричать, то заблажил так, что мать, идущая от колодца с водой, бросила ведра на дороге, прибежала с пустым коромыслом.

— Там... там... там!.. — только и мог проикать Алешка, выметнувшись из бурьяна и тычась набухшим носом в материн подол.

Мать, как ни глядела, никого не увидела в бурьянах, а Алешке тот черный зверь, завернутый в бересту, являлся потом ночами, крутя усищами-рожищами. «Там... там!..» — вскидываясь во сне, кричал Алешка.

— Ну... чего ты? — теперь став уж стариком, сказал Алешка древопильщику. В глазах жука, выкатившихся совсем наружу, была все та же приводящая в оторопь тайна.

Подумав немного, Алешка еще спросил:

— С чем явился? Жизнь, брат, прошла. Прошла. А у тебя как? Тоже, должно, крутило, сладкого не шибко много-то было.

Ему, Алешке, очень хотелось верить, что это тот самый древопильщик из детства нашел его, Алешку, отыскал.

— Что, устал? Старые мы с тобой. Кости ломит. Отдохни, погрейся...

Жук сидел на сморщенном оголовке сапога и слушал.

«Кэ-э-э, кэ-э-э, кэ-эй!..» Алешка навел ухо. Семь раз прокричала дальняя птица.

В ответ птице погудели объемным гулом макушки кедров. И опять: «Кэ-эй... кэ-эй!..» Опять семь раз. И опять.

Если бы не трижды по семь, никак не догадаться бы Алешке, что это не птица. Встал он с земли, стряхнул с зада налипшую сухую хвою, взял винтовку на ремень и пошел на сигнал тем путем, каким сюда шел.

— Ну, Зыбрин, чего там? — спросил унтер, направляя острый свой зрачок на Алешку. — Не видал никого?

— Да вот, — отвечал Алешка, тряхнув тем плечом, на котором держалось огнестрельное оружие.

— Никого, спрашиваю, не видал? Много ли верст налазил?

— Да уж как оно, господин унтер, и должно. Само собой... — отвечал Алешка, поджимая для порядку каблуки.

— Чего «должно»? Чего «само собой»? — напускал на себя строгость Хвылев. — Я тебя спрашиваю: видел ли кого?

— Никак нет, господин унтер, — ставя винтовку к сапогу, говорил Алешка. — Разбежались, должно, далеко. Тайга вон какая, да всё болотины гнилые.

Хвылев некоторое время думал и, оглядываясь назад, жаловался:

— Я тоже никого. Верно говоришь... Разбежались, выходит, далеко. Тайга какая! Ищи иголку в стоге сена. Я вон сколь обошел, налазил, обглядел.

Алешка косил глазом вбок, туда, где еще теплилась хвылевская просидка на ягеле. Хвылев, конечно, никого не искал, а тоже задницу отсиживал, и шелуха орешков вон расплевана. Хвылев уловил взгляд и, поворочав бровями, спросил:

— Скажи, Зыбрин, есть у тебя какая охота?.. Чтобы это... Чтобы аж внутрях жгло. Есть? То-то. А у меня вот все душа, понимаешь, об одном. Романовка есть такая. Овца. Как объягнится, так три, пять, а то бывает — и восемь ягнят. Понимаешь ты, три ярки весной ягнятся, а осенью уже табун. А если десять ягнятся? Считай-ка! В каждой овце по три пуда, а в баране и все пять пудов. Считай! Да овчина... Из романовки овчина такая, что ни из какой другой овцы овчины в пример ей не бывает. Видал, небось, шубы на штабных офицерах и на всяких там мусью? Они, эти мусью, по нашим-то землям лазят и уж непременно норовят в романовку нарядиться. Вот к тому и душа у меня: романовку на подворье табуном завести.

В один из дождливых дней, в тот час, когда менялись на вышке караульные, из-за леса вывернулся паровоз с полдюжиной голубых вагонов. Приехал сам английский генерал Нокс (так все говорили).

Солдат в зелено-пятнистых брезентах, что прибыли с генералом, Алешка после увидел уже на вышках по всей зоне, они же заняли дорогу у моста, заняли проезд у госпиталя и по трое, по четверо ходили улицами поселка. Дождь пузырился в лужах. И дым из пекарни, ложась на землю, стекал к реке.

Весь следующий день Алешка возил в зону, к железной дороге, ящики, которые отпускал ему со склада Хвылев, раздосадованный и молчаливый. В ящиках посуда, а потому надо было грузить их в телегу и снимать с телеги с большой осторожностью. Не понимал Алешка, почему в зоне эти ящики пересчитывает и берет под свой присмотр не кто-то, а офицер из тех, что прибыли вчера с Ноксом. Офицер, имевший почти прозрачную кожу на опалых щеках, не мог стоять на одном месте, а все ходил и ходил вдоль ящиков и, считая их, говорил свои слова:

— Фо... файв... сикс... сэвэн...

«Вот тебе и “сэвэн”», — дразнил Алешка.

И уж когда было кончено это дело и когда Алешка, въехав на хоздвор, распрягал лошадь, к нему подошел унтер Хвылев. Держал он левую руку согнутой на бедре, вглядывался в Алешку как-то не так, как глядел прежде, не то с удивлением, не то